В чём секрет семейной жизни супругов Малакуцких из посёлка Дубовое Белгородского района

Тот отрезок жизни свёрнутой чёрно-белой фотоплёнкой бережно хранится в сердце. Беседуя с Владимиром Николаевичем и Светланой Михайловной, мы будто всматриваемся поочерёдно в отдельные фотокадры, на которых сошлись несовместимые понятия: война и детство.

История первая. Владимир

Отец. «Родители мои греки. Ещё Екатерина II переселила на побережье Азовского моря крымских греков. Папа, Николай Христофорович, до войны возглавлял колхоз. Жили мы недалеко от Мариуполя, в селе Кирилловка. В 1942 году, за двое суток до того, как в село пришли немцы, папа и председатель сельсовета по фамилии Шибанец погнали в район колхозных коров, чтобы те не достались врагу. Люди говорили: не возвращайтесь в Кирилловку, поберегитесь. Отец отвечал: а почему мне нужно прятаться, я ведь ничего плохого не сделал?

Папа вернулся домой ночью. Нашлись среди местных предатели, которые выдали немцам его и других активистов. Той же ночью их забрали. Потом молва принесла, что всех то ли расстреляли, то ли живьём сбросили в шахту.

Я совсем не помню папу, мне было 2 года, когда он погиб. И мне в жизни очень не хватало этого слова – отец…»

Фото: из архива Светланы Дакановой
Белгородка Светлана Даканова: «Детство было счастливым, потому что вернулся с фронта отец»

Мама. «Когда увели отца, фашисты облили бензином и подожгли наш дом. Утварь скинули в колодец. Мама, Кирикия Лазаревна, вспоминала, как с детьми выскочила из хаты, успев замотать меня в одеяло. Перебивались мы у соседа в копанке. Маме было тогда 32 года, она осталась вдовой с четырьмя детьми на улице…

Через Кирилловку немцы гнали людей из соседних сёл, чтобы отправить в Германию.

Из колонны кто‑то вытолкнул девочку-еврейку – как раз в кукурузное поле. Конвой не увидел. Мама взяла её к себе и спрятала. Дня через два Кирилловку освободили, девочку забрали родные.

Мама была глубоко верующим человеком. После войны её вызывали к следователю, спрашивали, кто выдал фашистам папу. Мама отвечала: не знаю. Хотя на самом деле она знала. Нам объяснила так: их арестуют, а там ведь тоже дети маленькие… Но предателей потом всё равно нашли и арестовали.

Работала мама телятницей в колхозе. А по вечерам и ночам обшивала всё село. Самоучка, но очень хорошо шила – курточки, платьица, халатики. Помню, лампа керосиновая горит, мама шьёт, а я маленький сижу рядом и кручу ручку подольской швейной машинки. Та машинка не дала нам с голоду помереть».

Николай Христофорович Малакуцкий / Фото: личный архив

Детство. «Однажды я, гуляя на улице, кинул камешком в проходившего мимо немецкого офицера, попал ему в сапог. Он резко обернулся и схватился за кобуру. Это происходило на маминых глазах, она вспоминала, как у неё всё внутри оборвалось… Немец увидел меня, чернобрового, и сказал злобно: «У, Шталин!». Это прозвище – Шталин – надолго за мной закрепилось.

Первое отчётливое детское воспоминание – в послевоенные годы мы с мальчишками украдкой собираем на колхозном поле колоски пшеницы, оставшиеся после жатвы. Над тряпочкой пошелушишь, сдунешь полову, а зёрнышки домой несёшь. Так понемножку набиралось на помол и на корм домашней птице.

Мы пасли телят за селом. Я, брат Коля и собачка Розка. Какая дворняжка была! Послушная, умная, только что не разговаривала. Бывало, выгонит Розка зайца, поймает, сидит и тявкает, нас зовёт. И случилось, что сосед застрелил нашу собаку. Так мы с Колей плакали!

Работать я начал с 11 лет. Летом два месяца пас коров и месяц – прицепщиком на тракторе».

Владимир Малакуцкий, 1954 год / Фото: личный архив

Музыка. «Я с детства бредил музыкой. Услышу песню, беру гармошку и сразу играю. Когда получил первую зарплату, мы с мамой поехали в Жданов – так после войны назывался Мариуполь – покупать гармошку. Выбирал инструмент, пробовал играть прямо в магазине. Вернулись домой, вечером вся деревня возле нашей хаты собралась. Я играл, люди пели и танцевали. Злые языки говаривали, мол, у Киры Лазаревны в доме есть нечего, дети босы-голы, а она гармошку покупает. Но мама хотела меня порадовать.

На 10 вёрст в округе тогда других гармонистов не было. Все свадьбы, гулянки, проводы были мои. Играл всё, что попросят: краковяк, польку, барыню, страдания. Везде норовили гармонисту рюмку налить – удивляюсь, как не пристрастился к спиртному».

Космос. «По примеру брата я поступил в ремесленное училище в Жданове, готовившее кадры для завода тяжёлого машиностроения – крупнейшего предприятия в СССР. Меня одного из 250 выпускников взяли на секретный участок, где изготавливали заправщики для космических ракет – «Изделие 8Г49». Я участвовал в испытании 7-го по счёту заправщика. Готовое изделие товарняком отправляли на химкомбинат в Дзержинск, в испытательный цех. А весь наш участок ехал следом пассажирским поездом.

Владимир Малакуцкий слева, во время службы в армии. 1962 год, Архангельская область / Фото: личный архив

В Дзержинске мы эту машину разбирали. Каждую деталь протирали спиртом, чтобы ни в коем случае ни пылинки, ни ржавчинки, и показывали представителю заказчика – генералу, который на каждый узел ставил штамп со звездой. А потом снова собирали.

В Дзержинске жили в гостинице, у каждого отдельный номер – с телевизором, телефоном, ванной. Каково мне, деревенскому 19-летнему парню!

В первый вечер руководство города устроило нам встречу. И я там с баяном. Директор универмага потом сказал, мол, Володя, если что надо, приходи. Я тогда купил маме плюшевое пальто, себе и брату нейлоновые рубашки. Зарабатывали мы очень хорошо, по 200–300 рублей в месяц».

Таганрог. «Вернувшись из армии, я отучился на подготовительных курсах в Ждановском металлургическом институте. Уже был зачислен, но тут 9 мая приезжает двоюродный брат, тоже Владимир. Он учился в Таганрогском пединституте и подрабатывал электриком на музфаке. Рассказал там декану про меня: дескать, брат у меня и поёт, и на баяне играет, и танцует! Тот возьми и скажи: давай‑ка его сюда! И вот я бросаю металлургию и еду учиться в Таганрог на учителя музыки и пения. И не жалею ни о чём. Потому что в Таганроге я встретил мою Свету».

Владимир Малакуцкий, начало 1960-х / Фото: личный архив

История вторая. Светлана

Дедушка. «Родилась я в городе Тара Омской области. Мой дедушка, Иван Миныч Быков, воевал в Первую мировую, потерял на фронте руку. Перед началом Великой Отечественной войны деда по доносу обвинили в поджоге хлебозавода и приговорили к смертной казни. Его старшая дочь, тётя Клава, поехала в Москву, добралась до Калинина и добилась пересмотра дела. А дедушка уже сидел в камере смертников. Однажды открывается дверь камеры: Быков, на выход. Думал, расстреливать ведут. Оказалось, был найден настоящий поджигатель. Деда реабилитировали, но направили в Надым поднимать рыбсовхоз. Вся семья отправилась с ним. Мама, Нина Ивановна, поехала за ними в 1942-м, как только я родилась. А после войны все вернулись в Тару».

Детство. «Я жила с бабушкой и дедушкой, а мама работала в Омске. Помню: 1946 год, мне говорят, что приехали родители. Бегу на мостик, вижу – идут мама и папа. Молодые, красивые, в кожаных пальто. Папе, Михаилу Васильевичу Коробову, нужно было возвращаться к месту службы в Германию, и он приехал за нами.

Добирались мы поездом. Помню дорогу, как ела помидоры во время стоянки где‑то на Украине.

Света Коробова, Альтенбург, 1946 год / Фото: личный архив

Жили в Альтенбурге, в трёхкомнатной квартире со всеми удобствами: немцев обязывали выделять жильё для советских офицеров. У меня были две нянечки-немки. Одна из них, фрау Шиман, читала мне сказки братьев Гримм на языке оригинала. Я в совершенстве знала немецкий! Никто не верил, что я русская девочка. Вокруг было много немецких детей. Мама часто звала их к нам, угощала беляшами, пельменями. И они меня звали – помню, как пробовала суп-пюре, кисель из ревеня, бутерброд с маргарином.

Мама делилась с соседями продуктами, когда отец приносил пайки. Отношения в нашем окружении были в целом доброжелательные. Правда, папа иногда приносил известия, что «фашистские элементы» в парке убили советского солдата.

Однажды в нашем дворе какой‑то немец остановил меня, взял за косу и обвил её вокруг моей шеи, будто собирался задушить. Тут вышел хозяин дома, спугнул его.

В 1949 году пришла пора идти в первый класс, и меня привезли в Тару, потому что в Германии к тому времени школы для русских детей закрыли.

Приехали – бабушка, Ирина Ивановна, на радостях заколола поросёнка, приготовила свеженину с картошкой. Поставила мне тарелку, а я говорю: что это такое – суп не суп, каша не каша? Дед взял ложку – хлоп меня по лбу: ишь, приехала барынька! Ешь, что тебе дали».

Фото: Владимир Юрченко
«Хаты горели, как спички». Каким было военное детство у белгородца Николая Примакова

Отец. «Он был немногословный, сдержанный в чувствах. Всю войну прошёл, пережил сильную контузию. Награждён двумя орденами Красной Звезды, орденом Красного Знамени, медалями. Однажды мы с мамой смотрели по телевизору фильм «Горячий снег» по роману Бондарева. И на каком‑то эпизоде она вдруг говорит: Миша рассказывал, что с ним в одном из боёв случилось так же, остался в живых только он и наводчик орудия. Настолько страшный был бой, что у отца волосы встали дыбом. Таким его и сфотографировал тогда военкор. Эту фотографию мы храним.

Он был военным до мозга костей. Когда в конце 1950-х Хрущёв стал сокращать армию, отец ушёл в запас. Он тяжело это переживал. Сердце стало барахлить. В 1962 году папа умер от инфаркта. Ему было 48 лет. Помню удушающий запах от венков из хвои на похоронах. С тех пор я не люблю запах хвои».

Мама. «В Германии мама очень тяжело заболела. Помог пенициллин, который папа с трудом где‑то нашёл. Лечивший её врач, немец, видимо, впечатлённый победой советского народа над фашистами, сказал отцу: только русская женщина могла выжить в таком состоянии. Мама действительно была очень сильным человеком. Великая труженица, она очень любила жизнь, несмотря на трудности, выпавшие на её долю. Оставшись вдовой в 38 лет, приложила все силы, чтобы дать образование мне и брату Славе. Была строгой и требовательной, и при этом – необыкновенной хозяйкой. Каждый праздник наш дом наполнялся запахом рулетов с маком, которые пекла мама. Эта вкусная традиция у нас осталась до сих пор. Благодаря маминым усилиям у нас сохранился архив – фотографии, письма. Она передала нам эту память».

Света Коробова, 1946 год, Альтенбург / Фото: личный архив

Музыка. «Это было мамино желание, чтобы я занималась музыкой. В Альтенбурге у меня были учителя музыки, они говорили, что я способная. Потом училась в музыкальной школе в Курске. Папа – военный, его переводили из города в город: Ленинград, Бобров, Грязи… Когда поселились в Белгороде, я тоже поступила в музыкальную школу. Папа очень гордился, что я играю на фортепиано. В Белгороде мы жили на ул. Литвинова, он иногда открывал окно и просил: дочка, ну‑ка, сыграй нам Шуберта.

А я с малых лет мечтала о медицине. На вопрос: «Светочка, кем ты будешь?» я отвечала: «Медсестлой». Но когда заканчивала 10-й класс, в Белгороде как раз открыли музыкальное училище. И мама мне сказала: поступай. После музучилища поработала в Короче в музыкальной школе, а затем в Белгородском культпросветучилище. Потом поехали с подружкой в Таганрог, поступать на заочное в пединститут. Меня стали агитировать на очную форму. Мама настояла, чтобы я согласилась. Так я поступила на музфак. Там, кстати, на занятиях по гражданской обороне моя былая мечта о медицине постепенно улетучилась.

Был вечер посвящения нас в студенты. Мы с однокурсницей стоим в сторонке. Проходит Вова с товарищем. Спрашивает у нас: «Ну что, девочки, танцевать хотите?» «Да», – отвечаем. «А мы нет!» – говорит Вова и идёт дальше. Тогда я обратила на него внимание».

Света с мамой Ниной Ивановной, Альтенбург, конец 1940-х / Фото: личный архив