Как бывший крепостной из села Удеревка Бирюченского уезда разрешал печатать «Мёртвые души»

Здесь, на посту государственного цензора, Никитенко столкнулся с необходимостью ограничивать полёт творческой мысли своего друга – Николая Гоголя, которого специалисты считают основоположником литературного юмора в современном понимании. Видно, не случайно день рождения писателя совпал с Днём смеха – Николай Васильевич Гоголь родился 1 апреля 1809 года.

Бумаге не всё доверишь

Гоголь и Никитенко познакомились в 1832 году как земляки-украинцы. До самой смерти писателя они сотрудничали «по работе». Порою вступали в конфликты. Но в целом между ними были добрые отношения.

«Как жаль, что проклятая болезнь до сих пор препятствует и лишает меня удовольствия Вас видеть. А мне бы нужно было о многом переговорить с Вами таком, что на бумаге как‑то не может говориться», – доверительно обращался Гоголь к своему приятелю и земляку-малороссу.

В октябре 1841 года писатель возвратился из Рима в Россию с готовым первым томом «Мёртвых душ». К счастью, рукопись попала в руки Никитенко. Как писал Виссарион Белинский, тот, приступив к чтению как цензор, по‑человечески увлёкся поэмой, словно обычный читатель. Потом пришлось настроиться на рабочий лад и прочитать текст заново.

Кроме некоторых отдельных фраз и выражений, Александр Никитенко полностью зарубил главу «Повесть о капитане Копейкине». И изменил название всего произведения на «Похождения Чичикова, или Мёртвые души».

С названием ещё куда ни шло: Гоголь не протестовал против того, чтобы хотя бы на обложке замаскировать политическую сатиру под плутовской роман. Но капитан Копейкин был ему очень дорог.

Своё суждение имел

Узнав о запрещении «Повести…», автор её отредактировал, понизив социальный статус персонажей, убрав генералитет и политически острые моменты, и вновь отправил Никитенко. Правки признали удовлетворительными, поэму напечатали.

И в отцензурированном варианте переиздавали вплоть до советских времён, когда «Мёртвые души» предстали перед читателем в максимально отреставрированном виде.

Впоследствии Никитенко был куда более категоричен насчёт гоголевских «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Красными чернилами вычёркивал целые главы. Впрочем, это великое и загадочное произведение Николая Васильевича до сих пор толкуется по‑разному. Даже Лев Толстой на протяжении жизни менял к нему отношение весьма радикально.

Но благодаря опубликованной ещё в конце XIX века переписке Гоголя и Никитенко становится понятно, что история с «Мёртвыми душами» не помешала им сохранить трогательное отношение друг к другу.

Не забывайте в цензоре человека

Никитенко – Гоголю

«Милостивый государь Николай Васильевич! Сочинение это, как Вы видите, прошло цензуру благополучно; путь её узок и тесен, и потому неудивительно, что на нём осталось несколько царапин и его нежная и роскошная кожа кой-где поистёрлась.

Впрочем, надеюсь, что Вы отдадите также и справедливость умеренности нашей цензуры: она всячески щадила прекрасное творение, которое искажать придирчивостию слишком осторожною я считал святотатственным посягательством на нашу бедную литературу.

Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина – ничья власть не могла защитить 
его от гибели, и Вы сами, конечно, согласитесь, что мне тут нечего было делать.
 

Как жаль, что Вас нет здесь! Места, которые исключила цензура или принуждена была заменить своими, вы, вероятно, исправили бы сами так, что и сено было бы цело и козы сыты; я уверен, что мы легко согласились бы с Вами на основании великого правила взаимной уступчивости».

Фото: карандашный портрет Николая Гоголя (художник Эммануил Дмитриев-Мамонов, 1840-е годы)

Гоголь – Никитенко

«Милостивый государь Александр Васильевич!

Благодарю Вас за ваше письмо. В нем видно много участия, много искренности и много того, что прекрасно и благородно волнует человека. Да, я не могу пожаловаться на цензуру: она была снисходительна ко мне, и я умею быть признательным. Но, признаюсь, уничтоженье Копейкина меня много смутило. Это одно из лучших мест. И я не в силах ничем залатать ту прореху, которая видна в моей поэме.

Вы сами, одарённые эстетическим вкусом, который так отразился в письме Вашем, Вы сами можете видеть, что кусок этот необходим не для связи событий, но для того, чтобы на миг отвлечь читателя, чтобы одно впечатление сменить другим, и кто в душе художник, тот поймёт, что без него остаётся сильная прореха.

Мне пришло на мысль: может быть, цензура устрашилась генералитета. Я переделал Копейкина, я выбросил всё, даже министра, даже слово «превосходительство». В Петербурге за отсутствием всех остаётся только одна временная комиссия. Характер Копейкина я вызначил сильнее, так что теперь ясно, что он сам причиной своих поступков, а не недостаток состраданья в других. Начальник комиссии даже поступает с ним очень хорошо.

Словом, всё теперь в таком виде, что никакая строгая цензура, по моему мнению, не может найти предосудительного в каком бы ни было отношении. Молю Вас возвратить мне это место, и скорее сколько возможно, чтобы не задержать печатанья».

Пьеса «Ревизор» с дарственной надписью Александра Никитенко от автора

Никитенко – Гоголю

«Не могу удержаться, чтоб не сказать Вам несколько сердечных слов – а сердечные эти слова не иное что, как изъяснение восторга к Вашему превосходному творению. Какой глубокий взгляд на самые недра нашей жизни! Какая прелесть неподдельного, Вам одному свойственного комизма! Что за юмор! Какая мастерская, рельефная, меткая обрисовка характеров!

Где ударила Ваша кисть, там и жизнь, и мысль, и образ – и образ так и глядит на вас, вперив свои живые очи, так и говорит с вами, как будто сидя возле вас на стуле, как будто он сейчас пришёл ко мне в четвёртый этаж прямо из жизни – мне не надобно напрягать своего воображения, чтоб завести с ним беседу – он живой, дышущий, нерукотворный, Божье и русское созданье.

Прелесть, прелесть и прелесть! И что это будет, когда всё Вы кончите; если это исполнится так, как я понимаю, как, кажется, Вы хотите, то тут выйдет полная великая эпопея России XIX века.

Рад успехам истины и мысли человеческой, рад Вашей славе. Продолжайте, Николай Васильевич. Я слышал, что Вас иногда посещает проклятая гостья, всем, впрочем, нам, чадам века сего, не незнакомая – хандра, да Бог с ней! Вам дано много силы, чтоб с нею управиться. Гоните её могуществом Вашего таланта – она стоит самой доблестной воли. Но дело зовёт, почта отходит – прощайте! Да хранит Вас светлый гений всего прекрасного и высшего – не забывайте в Вашем цензоре человека, всей душой Вам преданного и умеющего понимать Вас».

Полвека в дневнике. Как крепостной мальчик из села Удеревка стал академиком Петербургской академии наук

«Опора движения, света и мысли»

«В Воронежской губернии, что прежде была Слободско-Украинская, у реки Тихой Сосны, между небольшими уездными городами, Острогожском и Бирючем, есть большое село, или слобода, Алексеевка… В слободе жил сапожник Михайло Данилович, с тремя прозваниями: Никитенко, Черевика и Медяника. То был мой дед по отцу».

Так начинается «Моя повесть о самом себе» Александра Никитенко. Его автобиографические, дневниковые записи (выдержки из которых мы приводим с сокращениями) – настоящее зеркало культурно-общественной жизни своего времени. И документальное свидетельство о многих исторических персонажах, в числе которых – Николай Васильевич Гоголь.

22 апреля 1832 года

«Был на вечере у Гоголя-Яновского, автора весьма приятных, особенно для малороссиянина, «Повестей пасечника Рудого Панька». Это молодой человек лет 26, приятной наружности. В физиономии его, однако, доля лукавства, которое возбуждает к нему недоверие».

14 апреля 1834 года

«Был у Плетнёва. Видел там Гоголя: он сердит на меня за некоторые непропущенные места в его повести, печатаемой в «Новоселье». Бедный литератор! Бедный цензор!»

Обложка для издания 1846 года, нарисованная Гоголем

21 января 1835 года

«Гоголь, Николай Васильевич. Ему теперь лет 28–29. Он занимает у нас место адъюнкта по части истории; читает историю средних веков. Преподаёт ту же науку в Женском патриотическом институте.

Сделался известным публике повестями под названием «Вечера на хуторе…», «Повести пасечника Панька Рудого». Они замечательны по характеристическому, истинно малороссийскому очерку иных характеров и живому, иногда очень забавному, рассказу. Написал он и ещё несколько повестей с юмористическим изображением современных нравов.

Талант его чисто теньеровский. Но, помимо этого, он пишет всё и обо всём: занимается сочинением истории Малороссии; сочиняет трактаты о живописи, музыке, архитектуре, истории и т. д., и т. д.

Но там, где он переходит от материальной жизни к идеальной, он становится надутым и педантичным или же расплывается в ребяческих восторгах. Тогда и слог его делается запутанным, пустоцветным и пустозвонным. Та же смесь малороссийского юмора и теньеровской материальности с напыщенностью существует и в его характере. Он очень забавно рассказывает разные простонародные сцены из малороссийского быта или заимствованные из скандалезной хроники. Но лишь только начинает он трактовать о предметах возвышенных, его ум, чувство и язык утрачивают всякую оригинальность. Но он этого не замечает и метит прямо в гении.

Вот случай из его жизни, который должен был бы послужить ему уроком, если бы фантастическое самолюбие способно было принимать уроки. Пользуясь особенным покровительством В. А. Жуковского, он захотел быть профессором.

Ему предложено было место экстраординарного профессора истории в Киевском университете. Но Гоголь вообразил себе, что его гений даёт ему право на высшие притязания, потребовал звания ординарного профессора и 6 тысяч рублей единовременно на уплату долгов. Молодой человек, хотя уже и с именем в литературе, но не имеющий никакого академического звания, ничем не доказавший ни познаний, ни способностей для кафедры – и какой кафедры – университетской! – требует себе того, что сам Герцен, должно полагать, попросил бы со скромностью…

Что же вышло? «Синица явилась зажечь море» – и только. Гоголь так дурно читает лекции в университете, что сделался посмешищем для студентов… Попечитель призвал его к себе и очень ласково объявил ему о неприятной молве, распространившейся о его лекциях. На минуту гордость его уступила место горькому сознанию своей неопытности и бессилия. Он был у меня и признался, что для университетских чтений надо больше опытности».

Книга белгородского краеведа, писателя и журналиста о нашем знаменитом земляке

28 апреля 1836 года

«Государь даже велел министрам ехать смотреть «Ревизора». Впереди меня, в креслах, сидели князь Чернышёв и граф Канкрин. Первый выражал своё полное удовольствие; второй только сказал:

«Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу. Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается. Я виделся вчера с Гоголем. Он имеет вид великого человека, преследуемого оскорблённым самолюбием. Впрочем, Гоголь действительно сделал важное дело. Впечатление, производимое его комедией, много прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей».

8 мая 1845 года

«Уваров [министр просвещения] хотел показать мне письмо к нему Гоголя, да не отыскал его в бумагах. Он передал мне его содержание на словах, ручаясь за достоверность их. Гоголь благодарит за получение от государя денежного пособия и, между прочим, говорит: 

«Мне грустно, когда я посмотрю, как мало я написал достойного этой милости. Всё написанное мною до сих пор и слабо, и ничтожно до того, что я не знаю, как мне загладить перед государем невыполнение его ожиданий. Может быть, однако, Бог поможет мне сделать что‑нибудь такое, чем он будет доволен».

Печальное самоуничижение со стороны Гоголя! Ведь это написал человек, взявший на себя роль обличителя наших общественных язв и действительно разоблачающий их не только метко и верно, но и с тактом, с талантом гениального художника. Жаль, жаль!»

Фото: pixabay.com/ru

24 февраля 1852 года

«Сегодня получено известие о смерти Гоголя. Я был в зале Дворянского собрания на розыгрыше лотереи в пользу «Общества посещения бедных»; встретился там с И. И. Панаевым, и он первый сообщил мне эту в высшей степени печальную новость. Затем И. С. Тургенев, получивший письма из Москвы, рассказал мне некоторые подробности.

Они довольно странны. Гоголь был очень встревожен смертью жены Хомякова. Недели за три до собственной кончины он однажды ночью проснулся, велел слуге затопить печь и сжёг все свои бумаги. На другой день он рассказывал знакомым, что лукавый внушил ему сначала сжечь некоторые бумаги, а потом так его подзадорил, что он сжёг все.

Спустя несколько дней он захворал. Доктор прописал ему лекарство, но он отверг все пособия медицины, говоря, что надо беспрекословно повиноваться воле Господней, которой, очевидно, угодно, чтобы он, Гоголь, теперь кончил жизнь свою. Он не послушался даже Филарета, который его решимость не принимать лекарств называл грехом, самоубийством.

Очевидно, Гоголь находился под влиянием мистического расстройства духа, внушившего ему несколько лет тому назад его «Письма», наделавшие столько шуму.

Как бы то ни было, а вот ещё одна горестная утрата, понесённая нашей умственной жизнью, – и утрата великая! Гоголь много пробудил в нашем обществе идей о самом себе. Он, несомненно, был одною из сильных опор партии движения, света и мысли – партии послепетровской Руси. Уничтожение его бумаг прилагает к скорби новую скорбь».

Фото: pixabay.com/ru