«Краеведение – это чувство Родины». Белгородскому краеведу Борису Осыкову – 85

Любовь к Белгородскому краю

— Академик Дмитрий Лихачёв говорил так: «Краеведение учит людей любить не только свои родные места, но и знать о них, приучает их интересоваться историей, искусством, литературой, повышать свой культурный уровень. Это самый массовый вид науки». А как считаете вы?

— Это полностью отвечает моему представлению. Краеведение – это по сути дела, понимаете, чувство Родины в душе. Оно живёт, наверное, в какой‑то мере в каждом человеке, а в краеведении оно материализуется, в творческую работу превращается. И осознаёшь, и понимаешь, и чувства становятся глубже, и ощущения, знания всё полнее и полнее. Это очень помогает в жизни.

— Как это чувство Родины переросло у вас в интерес к краеведению?

— Это, конечно, тяга к творчеству. Мой отец, Иван Александрович, преподавал в институте, писал и печатался немного. И я как‑то в это дело втянулся. Сначала были стихи полудетские, я их впервые в «Пионерскую правду» отправил. Отец, видя мою любовь к книгам, подписал меня на «Пионерскую правду» в 1945-м, победном году. Книг в продаже было очень мало, и газета редкостью была, тем более получать лично, по подписке. Я читал, смотрю: ребята моего возраста пишут, давай и я. 

Это было моё начало юнкоровской деятельности. Почти ничего не опубликовали, но грамоту прислали за третье место во Всесоюзной игре «Путешествие по Волге», она у меня цела. На все вопросы ответил легко, поскольку я на самой Волге и был. Я и ко взрослым приставал с расспросами, хотя люди были заняты бытом послевоенным, – к отцу, библиотекарю. Чтобы получить дополнительные знания, добирался до книг, до источников, исписывал школьные тетрадки ответами, клал их не вдоль, а поперёк – получался толстый том. Его заказным письмом отправлял в «Пионерскую правду». А вскоре мы переехали в Старый Оскол, на родину отца и деда. И краеведение моё стало углубляться.

— Так ваша любовь к Белгородскому краю зародилась?

— После большого, тяжёлого города, послевоенной Самары, – вдруг такой прекрасный районный, простой Старый Оскол. Он мне по сердцу пришёлся, я его весь пешком исходил! Через дорогу от дома, где мы жили, – краеведческий музей, вот она, Горняшка, старооскольский лес, на горизонте, весь на буграх, на горках. В эту Горняшку было самое любимое, самое отрадное дело ходить, исследовать, знакомиться с этими буграми. А внизу – с одной стороны река Оскол, а с другой в неё впадает Осколец. Оскол пошире и поглубже, а Осколец небольшой, зато хрустально-прозрачный! 

Ну а краеведческий музей обогащал мои знания. Вот там впервые появились материалы старооскольского писателя Дмитрия Ивановича Крутикова, участника Гражданской войны, бойца Первой конной армии. Я к этому времени печатался в местном «Пути Октября» достаточно регулярно, грамоты какие‑то имел, на областном съезде рабселькоров побывал. И поэтому вцепился в этот материал, это был мой первый очерк в «Белгородской правде», а потом и брошюра «Поэт, гражданин, писатель» о Крутикове.

Откуда пошло «Белогорье»

— Борис Иванович, существует ли у того, кто занимается краеведением, некий инстинкт первооткрывателя? Или за такими открытиями стоит методичная, скрупулёзная работа?

Борис Осыков в проекте «СТИХиЯ»

— У меня характер увлекающийся. Если постепенно писать какую‑то исследовательскую работу (я, кстати, филологию окончил с отличием, мне предлагали кандидатскую диссертацию защитить в целом о земляках, оставивших след в литературе), то меня это не привлекало. Мне интересны характеры людей, загадки, открытия, а наш край богат ими. Лев Толстой, Михаил Лермонтов, Александр Пушкин и другие так или иначе прикоснулись к Белгороду.

И Белгород как персонаж в литературе присутствует в классических, самых читаемых, незабываемых произведениях. Богатство это огромное и нетронутое. Если бы кто‑то этим занимался и многое было сделано, я нашёл бы одну какую‑то тему для себя. А так я взялся за «Белогорье литературное», и это только один том, его можно продолжать и продолжать, и я и собираюсь это сделать. Тем множество до сих пор нераскрытых, характеров интересных и талантов тоже достаточно.

— Своей большой творческой удачей вы считаете слово «Белогорье», которое благодаря вам вошло в нашу речь.

— Несомненно! Я даже сразу и не понял сам, насколько это удачное слово. Мне поначалу казалось, что где‑то ещё оно есть, что так говорят, но я не встретил такого понятия ни в литературе, ни в энциклопедиях, ни в словарях.

Старый Оскол в большей степени на белых холмах, чем Белгород, у Белгорода они вокруг. Но зато здесь, если чуть дальше отойдёшь, увидишь чистейший, белейший мел, который воспринимается не как камень, минерал, а как что‑то поэтическое. Я так его воспринимаю, но и не только я, конечно. 

Это слово пришло как название книги «Белогорье, синие дали». Я искал долго, в заявке в издательство стояло совсем другое название. А потом пришло как открытие: Белогорье, синие дали. И до сих пор это одно из лучших у меня названий. Дело даже не в том, что лучших, а в том, что оно точно передаёт образ нашего края. И чего‑то ещё более точного, интересного я не встречал, и у моих собратьев по перу такого нет.

«Работа пёрышком»

— Я и мои коллеги часто в журналистских материалах как к источнику обращаемся к вашим «Сёлам белгородским», «Родного Белогорья именам» и другим книгам… Скажу от нас всех, что объём и масштаб проведённой работы поражают. Кажется, что систематизировать всю эту информацию было крайне сложно!

— Повезло мне! Работав в газете, и в командировки старался выезжать, и задания выполнял, но всё время писал и своё. Я мало чем тут отличаюсь от настоящего писателя, журналиста: в редакции закрывался на ключ в кабинете, оставался вечерами, приходил раньше, когда находило самое настоящее вдохновение. Оно, конечно, не то, что у Александра Сергеевича или Михаила Юрьевича, но тем не менее приходили слова. Я специально выхаживал: ходишь-ходишь – и найдутся слово, фраза, исправится предложение.

Сначала что‑то было честолюбивое, мальчишеское: в газете напечатали! Это прошло, и появилось чутьё к слову, а главное – интерес. Такие чудеса в какой‑то степени случались, находились темы. Кстати, газета «Белгородская правда» мне в этом очень помогла. Поедешь за материалами по сельскому хозяйству, промышленности и встретишься, натолкнёшься на тему. Чтобы собрать материал по тому же Крутикову, пришлось ехать и в Ленинскую библиотеку, в и Российский государственный архив литературы и искусства в Москве, и там по ходу сталкивался с информацией. 

Работаешь над одним, а потом приходит ещё какая‑то тема, фигура интереснейшая. У нас небольшая область, но она богата такими фигурами! А когда опыт появился и я понял, какие там богатства в архивах Москвы, а потом и Ленинграда! Я служил на Балтийском флоте, почти три года носил флотские погоны и использовал это. Я уже тогда был членом Союза журналистов СССР и благодаря этому в архивах Ленинграда поработал. Оттуда привёз массу толстых тетрадей с такими выписками, например открыл целую династию Костенко.

Приезжал в архивы, времени мало было, особенно, когда уже в «Белгородке» работал: только из отпуска неделю вырвешь, потому что отдохнуть надо – всё‑таки семья! И поедешь туда, и по минутам считаешь, сколько на эту газету, на этот журнал, вот на эти документы, чтобы успеть выписать. Потом легче стало, я завёл диктофон. Уйдёшь в стороночку, и чтобы никому не мешать, наговариваешь, наговариваешь.

«Белгородская азбука» / Фото: Елена Мельникова

— Среди ваших книг есть и детские. И язык их также прост и понятен. По‑вашему, писать для детей проще или сложнее?

— Дело не в том, что сложнее или проще, хотя кто‑то из классиков даже сказал, что для детей написать труднее, чем для взрослых. Но так если стараться, заставлять себя, а мне просто приходило это.

Детских книг у меня немного, но они пришли сами. Воробышка Чика из моей первой детской книжки не придумаешь, не схватишь, откуда‑то. Увидел в жизни, подкармливал на подоконнике – и пришло в голову. Чуть ли не спать ложился, но не спалось, наутро встал, записал, на работе продолжил и едва не за два дня закончил «Приключения Чика и его друзей».

Все мои детские книжки написаны, как эта первая. Есть скороговорки, когда‑то мне понравилось и потом по ходу мелькнуло – записал. Потом оттачивал, делал ещё острее, скороговористее – это настоящая литературная, художественная работа была. Она мне удовольствие приносила, строки сами приходили. Их не так много, но стоило зацепиться!

А заставлять себя я не мог. Вот рассказать о своём детстве – я войну застал, видел её, – я пробовал, но не очень получалось. Не могу рассказать, как я это чувствовал, как переживал: не те слова.

Фото: Вадим Заблоцкий