«Плакать не было сил». Почему Вера Уткина после войны выбрала другую профессию

Кровавые мозоли

«Я помню каждую минуту первого дня войны. 

За год до этого я поступила в элитное педагогическое училище, которое готовило учителей для начальных школ Ленинграда. Поступали туда только отличники и хорошисты. На тот момент мама умерла, а отец с младшими детьми жил в Старой Руссе. Воспитывать нас ему помогали тётушки. Жили они в Ленинграде, поэтому поддерживали меня чем могли. 21 июня 1941 года мы, первокурсники, сдали сессию. Настроение было приподнятое, оценки по экзаменам – одни пятёрки. 

Я взяла билеты, чтобы ехать домой. 22-го утром выскочила на улицу, бежала сломя голову младшеньким покупать подарки. Смотрю, под громкоговорителем собралась толпа. Подошла, услышала, что Молотов объявил о начале войны. Народ стоял окаменевший, ни крика, ни слёз не слышно. Из разговоров поняла: люди подумали, что будет такая же кампания, как советско-финская. 

Фото: Владимир Юрченко
«Мама, Гика бимбит!» Что помнит о блокадном Ленинграде белгородка Людмила Протасова

Никуда я не поехала, пошла в училище. Там во дворе собрались все студенты. Старшекурсники сразу отправились в военкомат записываться добровольцами на фронт.

Нам, 15-летним подросткам, сказали никуда не уезжать и явиться через три дня. В назначенный час нас отправили в село Красное под Ленинградом рыть окопы.

Было человек сто, почти все городские, работать не умели. Расселили у местных жителей по домам, создали бригады. Выдали лопаты, показали, как надо копать на глубину своего роста. 

Многие сразу натёрли кровавые мозоли. Мы поняли, что будет не только тяжело, но и опасно: начались бомбёжки, прятаться негде, кроме тех же окопов, что мы выкопали. Появились первые раненые. Через несколько дней всех несовершеннолетних отправили обратно в город».

Юные дружинницы

«Войну с Германией ждали, потому что нас учили обращаться с оружием и оказывать первую помощь раненым. В училище после первого курса мы уже могли наложить шину, сделать укол, перевязать, обращаться с противогазом. Из винтовки стрелять и гранату бросать тоже умели все.

В Ленинграде для нас организовали трёхмесячные курсы санитарных дружинниц. Наши дежурства начались с того, что мы смотрели за светомаскировкой в окнах. Кроме этого, мы дежурили на крышах, чтобы сбросить во время налёта «зажигалки» (зажигательные бомбы – прим. авт.). На улице со взрослыми патрулировали, следили за порядком и выявляли подозрительных людей. Но всё равно не усмотрели. 

Фото: Вадим Заблоцкий

На Бадаевских продовольственных складах кто‑то подготовил диверсию и устроил пожар. Потом были разные версии, почему склады сгорели, но в тот момент нам казалось, что это мы пропустили предателя. Задача у гитлеровцев была уничтожить в Ленинграде продукты, прекратить поставку топлива, чтобы взятый в блокадное кольцо город сдался. Мы понимали, что будет хуже, но никто не верил, что настолько.

Я помню, что после того, как разбомбили склады, пайки уменьшились. 250 хлебных граммов снизились до 150. Мы, санитарные дружинницы, размещённые в казарме, получали в столовой по талонам один раз в день тарелку горячей баланды. Непонятно, что там плавало – трава, рис, но это помогало выжить. 

Неработающим и детям пришлось хуже. Норма для иждивенцев составляла 125 граммов хлеба. Люди стали обменивать вещи и драгоценности на еду. В Ленинграде исчезла вся живность. Как назло, в том году морозы начались очень рано, в конце октября. Воды, света, еды не стало. Первыми начали умирать самые слабые: старики и дети. Нам дали задание обходить квартиры, собирать в детские приёмники малышей, которых не успели эвакуировать из города».

Фото: Вадим Заблоцкий

Бомбили много

«Не понимаю, как человеческий мозг способен пережить то, что мы видели в квартирах. Зайдёшь в помещение, дедушки, бабушки, родители уже мёртвые, а дети ещё копошатся. Мы искали документы или опрашивали живых, тепло одевали малышей и вели в приёмник. 

Мой участок – Василеостровский район, где жили родственники. Наступило время, когда я уже с трудом поднималась по лестнице и шаталась от слабости. Руки, ноги дрожали. Появилось отупение, равнодушие к смерти. Люди умирали прямо на улице – падали в снег и замерзали. У родственников я не была несколько недель, потому что мы сильно уставали и старались по морозу не ходить. Однажды во время обхода я дошла до квартиры тёти. 

Открыв дверь, даже не сразу поняла, что попала к ней. Племянники Люся и Игорёк, восьми и трёх лет, ещё были живы. «Пить, пить, водички дай», – говорила старшая. Тётя лежала мёртвая. Плакать не было сил. Воду мы всегда носили с собой во фляжках, обвязывались верёвкой и цепляли их по 4–5 штук. Напоили детей и повезли на санках в приют.

Фото: Вадим Заблоцкий

Я помню, что зима выдалась страшная. Бомбили много. В окнах не осталось стёкол, их забивали фанерой. По ночам температура опускалась до минус 35 градусов. 

Мёртвых не хоронили. Складывали трупы во дворе штабелями, называли это складом. 

Везде было грязно, после бомбёжек и пожаров гарь, сажа. Чтобы согреться, люди ставили буржуйки в квартирах и жгли всё подряд: книги, обои, мебель, двери. Трамваи стояли как скелеты, дома – с обстрелянными стенами, на дорогах чернели воронки от взрывов. Скрыться негде, во время налёта упадёшь на землю и лежишь. Видишь, как рядом кто‑то умирает от голода. Об этом мы старались всегда сообщить нашему начальнику. 

Ко мне в отряд пришла двоюродная сестра – моя одногодка, её родители умерли от голода. Она училась в электротехническом училище, её тоже определили в сандружинницы. Мы с ней дотянули до середины февраля».

Фото: Анна Золотарёва
«В 6 лет я умела гасить зажигалки». Как девочка Нина жила в блокадном Ленинграде

На большой земле

«По ледовой дороге начали вывозить оставшихся в Ленинграде детей.

Мы уже по квартирам ходить не могли, ноги опухли, сил не было.

Старший отряда сандружины – пенсионер, бывший офицер – принял решение: двух племянников, нас с сестрой и ещё троих слабых подростков, почти не ходивших, вывезти на большую землю. 

Мы уезжали, но запомнили хорошо, что даже слабые и умирающие не произнесли ни одной жалобы, не проявляли недовольства или малодушия – была только надежда и вера в то, что наши войска прорвут блокаду, а люди дождутся и доживут.

Наш путь с сестрой был недолгим. В дороге бомбили, недалеко от нашей машины ушёл под лёд грузовик, но мы от слабости ничего не понимали. Нас, лежачих, перегрузили в поезд. Довезли до Бологого Московской области, сняли на станции Удомля и, как умирающих, отвезли в военный госпиталь. Потом я узнала, что племянники попали в один детский дом. Старший ребёнок смог назвать фамилию. А когда после войны в Ленинград вернулся их отец-инвалид, он нашёл детей и забрал домой.

В госпитале главврач боялся дышать в нашу сторону. Нас лечили от истощения, кормили и делали капельницы. И через месяц молодой организм стал набираться сил. Есть хотелось всё время. Нам не отказывали, но объясняли, что много нельзя. Потихоньку это чувство постоянного голода стало притупляться. Из госпиталя нас не отпустили, взяли в штат медсёстрами-санитарками».

Фото: Вадим Заблоцкий