«Мы с севера приехали. Как здесь хорошо! Тепло, фрукты-овощи… Приехали с дочкой и её семьёй, у меня и правнуки уже есть. Всё хорошо было, дачу собирались покупать. И тут дочка заболела, за полгода сгорела от рака. А внучка подумала и поехала обратно на север. Звала меня, конечно, с собой, но что я буду мешаться? Их четверо, однокомнатная квартира… Так я оказалась здесь одна. Здоровье хорошее, но от этого только хуже: как представлю, сколько мне ещё доживать придётся…»
Мария живёт в доме престарелых полгода. Её дочери не стало меньше года назад, и почти сразу женщина оказалась здесь. В больших городах люди могут годами стоять в очереди в интернат – места освобождаются, когда умирает кто‑то из жильцов. В Белгородской области такой проблемы нет: у нас 21 интернат, где сегодня живут 2 200 человек.
Под одной крышей
Новооскольский интернат для престарелых и инвалидов заработал почти 70 лет назад и считается одним из лучших в области. Всего здесь 101 человек, женщин в два раза больше мужчин. В штате 21 санитарка, на каждую приходится от 10 человек в зависимости от смены. Это женщины, чья работа – купать, кормить лежачих стариков. Чтобы поднять с кровати, посадить в коляску, пересадить в душевую, нужно двое-трое человек. Мужчины идти в санитары не согласны – зарплата маленькая. На общение времени не остаётся, а впрочем, у санитарок и задачи такой нет.
Сегодня солнечный день, но людей на улице практически нет: лежачие редко бывают на воздухе, и лишь три женщины выводят народную песню, читая слова с листа, – готовятся к концерту. Кроме концертов у стариков есть и другие развлечения: экскурсии, кино, можно ездить в гости и выходить в город. Но это от случая к случаю, чаще – посиделки с соседками, телевизор. Хорошо, если удастся найти друга в интернате: с возрастом их становится всё меньше, а заводить знакомства – всё тяжелее.
Интернат выглядит безупречно. Хороший ремонт, диваны и ковры, кнопка вызова санитарки у кровати. Есть даже редкие в госучреждениях «излишества»: комната ароматерапии, теплица с огурцами и зеленью, крытая веранда, где можно подышать воздухом в плохую погоду, стены в росписи московских аэрографов и даже павлин, подозрительно косящийся из вольера. Комнаты – не больше чем на четверых, есть и одноместные. Есть арт-терапия и скандинавская ходьба.
«Столовая меня огорчает, – сетует Геннадий Бирюков, директор интерната. – Хочется высокие потолки, простору, большие столы. Ведь за обедом люди собираются вместе, могут пообщаться – всё должно быть красиво!»
В интернате хорошо, а дома…
Геннадий руководит интернатом без малого 20 лет и считает, что многим здесь гораздо лучше, чем дома.
«Все по‑разному сюда попадают. Но, чтоб вы знали, поселившись, они остаются довольными. Разве дома им создадут такие условия? Семьи разные: бывают родственники алкоголики, а бывают и успешные значительные люди. Чего только не встретишь: целыми днями лежат грязные, голодные, заходишь – а они по уши, извините, в фекалиях. И никому дела нет до них. Здесь клиенты обеспечены уходом, здоровей становятся. Им нужно общение, а дома его нет. Бывает и так, что, даже игнорируя мнение детей, бабушки сами пишут заявление».
— Неужели такое возможно – добровольно покинуть дом и семью?
— А если бабушка живёт одна, а дети где‑нибудь за тысячу километров? Или деменция старческая? Её оставят на день, а она газ пустит. Не все справляются. Если лежачая – вы представляете, какой это адский труд? Некоторые этот крест несут на себе, а некоторые ломаются психологически, рушат свою жизнь. Не у каждого хватит совести сдать родственника в интернат. А у кого‑то хватает.
Фото Ольги Алфёровой
— И как вы к этому относитесь?
— Плохо, – резко выдаёт директор. – Плохо отношусь. Это не мебель, что стала мешать – и выбросил. Это живой человек. Бывает, проведать приезжают раз в год, а то и вовсе не ездят. Некоторые приходят только за пенсией. И отдают ведь!
— Как часто люди оказываются здесь против своей воли?
— Против воли – невозможно, заявление пишет сам человек. Другое дело, если дома его поставили в такие условия, что жизнь стала невыносима. Была тут, давненько правда, история. Приехал человек – видно, обеспеченный, на иномарке. С отцом. Говорит – это пансионат, отдохнёшь здесь, подлечишься. Уехал. А старик, когда освоился и понял, где его оставил сын, от горя умер через неделю.
«Нормально живу»
«Здесь живут получатели социальных услуг со всей области, – сообщает Геннадий Бирюков. – Но преимущественно новооскольцы».
Получатели сидят по двое-трое в коридорах. Хмуро, но с интересом посматривают в нашу сторону. Я – редкий новый человек.
«Очень благодарен интернату, мы здесь замечательно живём, тут всё для людей», – чеканит Николай, обнаружив, что я журналист.
Фото Ольги Алфёровой
Рядом сидит его отец – он тоже живёт в интернате. Николай общается охотно, смотрит в глаза, но я чувствую огромную дистанцию. Жизнерадостен, даже преувеличенно бодр. Николаю 42 года, у него рассеянный склероз. Тело ему не подвластно.
«Я многое перепробовал, соглашался на экспериментальное лечение, терять‑то нечего. Только поздно я начал этим заниматься – болезнь прогрессировала. Сегодня я каждый день делаю упражнения, если бы не это – я бы даже стоять не мог. А ну‑ка, давай, Женька, не осрамимся перед девчонками».
Женя, совсем молодой парень после детского дома, помогает ему встать в кресле и придерживает, чтобы он не упал. Но стоит Николай сам. Эта малость – то немногое, что он смог выбить у болезни на протяжении 20 лет. Он сам придумал себе особый тренажёр для занятий, дополнил коляску рычагом управления, который направляет подбородком.
«У меня была автомастерская, люблю я это дело. Знаете, какое самое счастливое воспоминание? Мои чёрные руки. Девушки, бывает, ругаются, что их такими руками обнимаешь – мазут так просто не отмыть. Но я был очень счастлив тогда. А сейчас… нормально всё. Сейчас я занимаюсь ежедневно. Я понимаю, что шансов у меня немного. Но не могу просто лечь и покориться. Кто‑то вообще из палаты не выходит днями. Я, когда заболел, в Боге разуверился. Крест нательный мешал спать, как ни лягу – я его сорвал и выбросил. Восемь лет мне понадобилось, чтобы принять мою болезнь и новую жизнь. Сейчас снова с крестом, и не мешает ничего. Невозможно понять, почему и для чего это со мной случилось. Но сейчас я нормально живу. Нормально».
«Больше негде»
«Знакомьтесь, это журналист к нам приехал».
Ульяна Никитична бросает взгляд с хитрецой:
«Жить?»
Бабушке 103 года. Она плохо слышит. Приходится выбирать самые простые слова, отвергая громоздкие вежливые конструкции вроде «расскажите, пожалуйста, как получилось, что вы…»
«Почему вы здесь?» – кричу. Получается грубовато, но понятно.
Больше негде. И не с кем. Ульяна Никитична жила в деревне, пережила детей и осталась одна. Вести хозяйство больше не могла. А в детстве жила в семье из 17 человек. Одни умерли от брюшного тифа, другие погибли в войну.
Фото Ольги Алфёровой
Много шутит, и мы смеёмся, может, чуть громче обычного. Улыбаясь, говорит:
«Я такую долгую жизнь прожила… и не знаю, для чего. Уже столько раз должна была умереть – ан нет, удерживает что‑то. Но вы должны понять, что жизнь – это не только радость, она в основном тяжёлая, я видела много горя и мало радости».
«Буду доживать»
— Спасибо вам большое, приезжайте к нам ещё! – заговаривает женщина рядом.
— За что же спасибо, мы так, поболтали немного…
— За это и спасибо. Всё здесь хорошо, кроме того, что… не дома… – в голосе проявилась дрожащая хрупкость. – Очень грущу по дому. Я всю жизнь здесь, в Осколе, прожила. Детей иметь не могла, когда мама умерла – осталась я совсем одна. Друзья и родственники есть, но у всех своя жизнь. Голодное детство, война, работа на заводе – вагонетки с кирпичами толкали. А кирпичи в них сырые ещё, горячие. Такой опрокинется – и уже не поднять. Каждое утро 40 минут пешком до работы. Ох, какие там танцы! На танцы и сил уже не оставалось. Такая длинная жизнь, и так мало в ней радости. Вы простите меня за слёзы, нормально. Буду доживать. Я здесь раньше поваром работала, а сейчас здесь живу… И спасибо вам, что поговорили. Приезжайте почаще.
Фото Ольги Алфёровой
Все комнаты чистые, ухоженные и абсолютно одинаковые. Даже у женщин. Уйдёт один – придёт другой, и никаких следов длинной жизни, личной истории, вкусов. Хотя обустраиваться можно. Но, видимо, не хочется, когда не дома.
«А к нам идите, гляньте, – приглашает в свою комнату женщина со стремительными переливами деревенского говора. – Шурка я. Да не снимай, погано выйдет. Как развлекаюсь? В магазин схожу иногда. Телевизор смотрю. Не скучно, нет. Не вяжу – руки не работают. Читать?.. А я читать‑то не умею. И писать. В школу пошла – война началась. Ну жила как‑то, ничего. Нигде я не была дальше Оскола. В Белгороде тоже. А как я туда поеду – не знаю никого. Работала в колхозе и работала, свёклу растила. Пока здоровье было. А потом… муж умер, сын погиб недавно. Друзья есть в Осколе, видимся иногда. Я напимши, наемши, в тепле – что ещё надо? Буду доживать…»