О чём не могут забыть дети войны
Воспоминания белгородцев, у которых война украла детство
Голод, холод, разрывы бомб и снарядов, кровь, боль и унижение, а ещё смерть, которая всегда была рядом, и постоянный страх за свою жизнь и жизнь близких – им, родившимся накануне военного лихолетья, этого не забыть никогда. А нам, ныне живущим, просто необходимо знать всю правду о том ужасе, который принесла на нашу землю война: чтобы несмотря ни на что беречь мир.
«БелПресса» прочитала книги «Дети войны: голос правды» и «Нас покориться никто не заставит» и нашла в Белгороде их героев.
Игорь Капустин, 84 года. Родился в Белгороде
«…Солнечное спокойное утро. Я собираюсь пойти с мамой на речку. Поглядываю с потаённой радостью на удочки, подаренные отцом. Жили мы тогда на улице Воровского, 6 – ныне это улица Князя Трубецкого. В полдень жители улицы стали переспрашивать друг у друга: «В 12 часов будет какое‑то важное сообщение из Москвы, выступит Молотов. К чему бы?..» Стою в комнате, освещённой лучами июньского солнца, прижавшись к стене, вверху – репродуктор – «чёрная тарелка». Мама повернула винтик на приёмной части до предела. Помню отрывистые хрипловатые слова: «…враг будет разбит…» Мама прошептала тихо: «Германия напала. Как там… в армии… наш отец». Она подошла и сильно прижала меня к себе…
…Первые налёты вражеской авиации. Бомбы упали в районе Белой горы, мелзавода и в центре города. Соседка Зина, зашедшая к нам, торопливо и сбивчиво рассказала, что бомба взорвалась на площади, убило женщину. Одна из бомб после очередного налёта, не взорвавшись, врезалась в землю у дома, где жила моя бабушка – Пелагея Андреевна. У дома на улице Нагорной – небольшая воронка. Жители Савино подходили к этому месту как на экскурсию. Стояли молча, понурив головы…
…В городе началась эвакуация учреждений, предприятий, часто слышались взрывы. В воздухе запахло жжёным зерном: элеватор, что на Крейде, был выведен из строя. Мама, как и другие белгородцы, поучаствовала в заготовке семейного «прозапаса». Она принесла домой два ведёрочка этой «жжёнки». Меня заставили перебирать её: жёлтые зёрнышки – в тарелку, горелые – на край стола. А затем и они пригодились. Я часто крутил ручку «тёрки», перемалывая эти зёрна. Из сыпучки – муки – пекли лепёшки…
…Недалеко от Преображенского собора был «Мясохладобой». В спецчанах хранилища складировалось мясо. Чтобы оно не досталось врагу, его «припорошили» керосином. Мы вымачивали в тазу кусочки этого мяса, засыпали солью и выжаривали их на сковородке. В оккупационное время это было деликатесом…
…Серое утро, стук в окно. Бабушка отворила форточку: «Кто там?» – Выходите! Немца будем встречать, – отозвался староста улицы. На коне восседал немецкий священник в наброшенном на плечи плаще болотного цвета, за ним – группа автоматчиков. Он достал иконку и стал крестить слева направо собравшихся. К нам подошёл солдат и попросил: «Матка! Хлэба! Млеко! Яйко!» Мы удивились: неужели их так плохо кормят в армии?
…Под вечер к нам зашли две женщины с трёхлетней девочкой Розой и попросились ночевать. Обещали отблагодарить маму, если выживут. Рано утром они ушли дворами в сторону Харьковской горы. Но «переночёвка» не прошла незамеченной. Кто‑то, вероятно, донёс. Вскоре нам вручили повестку: немедленно явиться в комендатуру. Мама взяла свидетельства о рождении. Дорогой меня убеждала: у нас никто не ночевал! На допросе повторяла: «Мы русские, мы русские…» Немец прочитал в свидетельствах: «Суковаткина, Капустин» – и взглянул на меня, стоящего за спиной мамы:
— А где муж?
— Муж в армии. Война.
— Муж воевать – это гут, – изрёк немец. – Форт! Шнель! – и указал он нам на дверь.
На улице мама стала утирать слёзы. Когда мы торопливо уходили от комендатуры, то увидели стройную очередь людей. После соседи разъяснили: это были «доброхоты» не по вызову, а с доносами на своих – комсомольцев, активистов довоенного времени…
…На базарной площади – ныне там кинотеатр «Победа» – стояла виселица. В декабре 1941 года мы с мамой шли мимо. Помню, мама вдруг истерично выкрикнула: «Не смотри!.. А я зыркнул: четыре свисающие на верёвках фигуры. На груди у каждого – узкая дощечка с надписью «партизан». Одну из повешенных мама знала: это была Елена Виноградская – комсомолка, белгородская подпольщица, распространявшая листовки и сводки Совинформбюро…
… Лето 1942. В городе часто проходили облавы. Полицаи врывались в квартиры и забирали подростков, хватали на улицах парней и девушек и затаскивали в спецмашины (в народе их прозвали «душегубками»).
К нам забежала соседка Зина: «Люба! Что делать? Мою сестрёнку Валентину немцы затащили в «душегубку». Мама стала её успокаивать. А на меня набросилась с криком: «Слышал? Слышал?! Со двора ни шагу!..» Как мы потом узнали, захваченных свозили на вокзал и на товарняках угоняли в Германию, работать на заводы…
…Мы жили недалеко от вокзала. Железнодорожный узел часто бомбили. Особенно донимали плавные налёты. Нарастающий свист-вой парализовывал. Я прижимался к подушке, к полу. А бомба чем ближе к земле, тем зловещей воет. И вот замираешь – секунда – взрыв: пронесло, жив. Но сверлящий свист повторяется снова и снова. Заканчивается налёт одной эскадрильи. Тишина. А потом нарастающий звук подлетающих новых бомбардировщиков.
Мама берёт сумку, кладёт в неё кукурузные лепёшки, соль, сваренные корни свёклы и три тома Пушкина. И мы бежим по улице Везельской с надеждой, что будем живы. Мама сжимает мою руку, прерывисто дышит: «Быстрей! Быстрей, сынок!». Потом, уже в 70-е, я спросил у неё, зачем она брала с собой книги. – Считала, что после войны будешь ходить в школу и читать его стихи»
Нина Малицкая, 90 лет. Родилась в яковлевском селе Кривцово
«Когда в селе начался голод, отец перевёз семью в Харьков, где устроился работать на завод – это и спасло нас от неминуемой смерти. А перед войной мы вернулись в Кривцово к бабушке и дедушке. Я пошла в школу. Когда началась война, мне было 10. Отца призвали в первые дни войны, мать осталась с нами тремя. В сентябре 1941 года мы, дети, играли около речки, когда на другом берегу появились немцы. Опасаясь, что путь заминирован, они позвали нас, чтобы мы зашли на мост. Тогда уже фашисты по мосту вошли в село. Они собрали жителей, объявили свои порядки, оставили старосту и уехали. Вернулись они в ноябре…
…Страшной была зима 1942-го – холодной и голодной. Мы с мамой ходили работать по людям, приносили домой немного овощей, копали мёрзлую сахарную свёклу, из которой мамочка пекла лепёшки. Когда нечем было топить печь, ходили в лес за сухими ветками. К весне у бабушки отелилась корова, стало немного легче – летом бабушка подарила нам эту тёлочку. Всё лето мы жали траву, сушили её, заготавливали сено. Мать работала в поле, впрягалась в плуг вместе с другими женщинами. Мы жали рожь и вязали снопы…
…В село часто наведывались партизаны. Немцы отступали, а жители забирали то, что они оставляли. Однажды я побежала вместе со всеми и вытащила из коляски мотоцикла флажки и металлическую банку. Когда пришла домой, её увидел немец, живший в доме. Он приказал флажки сжечь, а оказавшийся в банке сухой лук мы съели. Возвратившиеся фрицы стали искать свои вещи, у соседей на огороде отыскали закопанный мотоцикл. Соседей повесили на виселице, установленной в центре села. Мы, дети, старались не ходить мимо – сооружение вызывало у нас ужас…
…Перед Новым годом я заболела дифтеритом. Немец, который жил у нас, привёл врача. Тот ходил утром и вечером, ставил уколы. Я выздоровела. Оккупанты открыли школу и приказали детям посещать её, но я боялась туда ходить…
…Однажды моя старшая сестра Аня встретила раненного партизана и спрятала его в заброшенной избушке. Она делала ему перевязки, носила еду. Вскоре пришли его товарищи и забрали раненого…
…В феврале 1943 года советские войска освободили село, но летом фашисты нагрянули туда вновь. Они прорвались с Корочанского шоссе в Кривцово. Бои стояли страшные – горело всё. Жители села помогали нашей армии как могли: копали окопы, расчищали дороги от снега, делились продуктами и вещами. Вскоре после освобождения села вернулся из госпиталя наш отец».
Елена Карпова, 86 лет. Родилась в Белгороде
Война застала её в доме бабушки Александры Семёновны на улице Везельской
«Дня начала войны я не помню. Но у меня сохранился журнал «Мурзилка», в котором на первой странице был портрет Лермонтова, а на второй – текст речи Молотова.
В соседнем дворе выкопали убежище – «щель». Подземелье было довольно хорошо оборудовано. Но никто не знал, спасло бы оно в случае прямого попадания. К счастью, в этот двор не упала ни одна бомба. А в соседнем густонаселённом дворе проходили собрания жителей окрестных домов. Учительница Надежда Дмитриевна объясняла, как надо заклеивать окна полосками бумаги, чтобы стёкла не вылетали при обстреле или бомбёжке. Правда, вылетали они целиком, а не разлетались мелкими осколками.
Потом, когда целых стёкол не осталось, окна стали закрывать стеклянными пол-литровыми банками с консервного завода. Свет проходил тусклый, но это было всё‑таки лучше кирпичной кладки…
…Я ходила в детский сад «Селивановский» – там сейчас Литературный музей. Из этого садика нас во время воздушной тревоги водили в бомбоубежище – в здание Смоленской церкви, в то время там был какой‑то склад…
…Когда пришли немцы, они сразу забрали три большие «парадные» комнаты, а нам – 9 человекам – пришлось ютиться в двух комнатушках. В одной из комнат, где раньше жили мы с бабушкой и дедушкой, поселился немецкий офицер, впрочем, вполне безобидный, а в «столовой» – два его денщика: Тео, о котором бабушкина сестра Ольга Семёновна «молилась» так: «Господи, пошли ему первую пулю». Второй, Карл, был безвредный. В лучшей комнате – «гостиной» – немцы устроили заведение с незнакомым мне тогда названием «казино». Не знаю, играли ли они там в карты. Скорее всего, это был офицерский клуб…
…Чем жила наша семья во время оккупации? Бабушка ходила по окрестным сёлам менять вещи на продукты. До войны у меня было много прекрасных игрушек: куклы с закрывающимися глазами – по тем временам большая редкость и ценность, заводные зверюшки, трёхколёсный велосипед – всё это пригодилось.
Выручал огородик при доме. Кстати, в этом огородике дедушка закопал дореволюционные сервизы – они прекрасно сохранились, и ёлочные игрушки – более хрупкие, так что их осталось мало. А ещё в нашей семье наладили «бизнес»: это было шитьё бурок – обуви вроде валенок, только для дома. Шили их из старых пальто, из одеял. Моей обязанностью было крутить ручку швейной машинки. Наш товар был нарасхват. И ещё бабушка из всякого, казалось, безнадёжного хлама шила прелестные детские шапочки…
…В феврале 1943 года Белгород был освобождён нашими войсками, но город не удержали. Целую неделю гитлеровцы интенсивно бомбили и обстреливали его. Когда стало ясно, что враг вернётся, бабушка попросила соседа Михаила Аркатова, у которого была лошадь, отвезти нас в село Пушкарное, где жили родственники. Первые дни жили в их доме, а потом поселились в землянке, вырытой в пригорке напротив дома – бабушка боялась, что вернувшиеся немцы вновь начнут охоту на евреев. Тётя Маня носила нам еду, вместе со мной в землянке были и её дети – моя ровесница Шура и пятилетний Коля. Дедушка остался в Белгороде караулить дом, иногда приходил к нам и рассказывал, что происходит в городе. Однажды он шёл к нам и попал под бомбёжку. Ему в ногу попал осколок, дальше идти было невозможно. По счастью, мимо проходил брат тёти Мани – он взвалил его на плечи и принёс к нам в землянку. По весне мы вернулись в город, а дедушка пришёл на костылях через месяц. Дом наш был полуразрушен, и мы поселились у соседей…
…Неизвестно, с какой целью немцы решили перед уходом вывезти немногочисленное население города в «Добрую волю». Я так и не знаю, село это или посёлок, но название явно не соответствовало происходящему: никто по доброй воле уезжать туда не хотел, тем более что было неизвестно, чем это кончится.
Когда за нами пришла машина, бабушка сумела отговориться или, вероятнее всего, откупиться – и машина ушла без нас. Кстати, по дороге в неё попал снаряд. Это было 4 августа. А 5-го Белгород освободили».
Анатолий Колесников, 83 года, Белгород
«…Семья у нас была большая, детей шесть ртов: Александра, Леонид, Василий, Владимир, Виктор и я. Жили в деревянном доме в селе Красное на улице Красноармейской – сейчас это часть города. Неплохо жили. Папа, Григорий Кузьмич, был железнодорожником, мама Пелагея Степановна за домом и за нами следила. Но спокойная жизнь закончилась 22 июня 1941 года. Отца призвали в первые же дни войны. Я даже лица его не помню – всё как в тумане…
…Недалеко от нашего дома были склады с зерном, и когда красноармейцам пришлось отступать, то они их сожгли. Но перед поджогом солдаты раздали всё зерно со склада жителям. Это спасло многих от голодной смерти. Спрятали мы эти съестные запасы кто как мог. Кто в погребе спрятал, чтобы немцы не нашли. Кто, как наша многодетная семья, в сарае прикопал. Доставали потом и по ночам кашу варили…
…А ещё помню, как меня, маленького мальчика, фашисты приняли за партизана. Мимо шла немецкая колонна. Вдруг в небе появился наш самолёт и стал разбрасывать листовки. Я вылез из погреба и понёсся их собирать. Заметив, что ребёнок поднял листовки, немцы пришли в наш дом.
Я прижался к стене, а двое солдат тычут в меня пальцами и кричат: «Партизан!» Я так их испугался, что в ответ стал на них кричать: «Уйди, фашист проклятый!» Не знаю, чем бы это всё закончилось, но прогремел взрыв, и стена, у которой я стоял, рухнула. Когда очнулся, то немцев в доме уже не было…
…В 1943 году мне было почти шесть лет. Тот день 5 августа помню хорошо, особенно то, как немцы бежали в сторону Харькова. Многие в исподнем и босиком. Запомнился один пожилой немецкий офицер в кальсонах и кителе. Так его, убегая, обгоняли рядовые солдаты. В тот день меня мама не выпускала со двора, а старшие братья, Леонид и Владимир, пошли на луг за селом. Помню, что была тишина, только мухи жужжали. А высоко в небе летел самолёт и разбрасывал листовки. Стал я их поднимать, а в это время недалеко разорвалась мина, и в меня попали осколки. Куски металла по касательной задели левое плечо и правую ногу. Прибежал я к маме в слезах и крови. Мы тогда с соседями прятались в погребе. Мама оторвала какую‑то тряпку и попыталась остановить кровь.
А в это время прибежал брат Владимир и сказал, что на лугу от разрыва мины Лёньку присыпало землёй и он не смог его вытащить. К вечеру город был освобождён и в пригородные сёла пришли красноармейцы. Мама попросила их откопать сына и его принесли домой. Он был без сознания, голова и грудь в крови. Его положили на ящики из‑под снарядов, заменявшие стол. Лёня умер через три дня…
…Я лежал на соломе и смотрел, как набухают красным на плече и ноге мои грязные бинты. Неподалёку от нашего дома расположился полевой госпиталь. Женщина-военврач надела на меня свою пилотку и сказала: «Ты теперь солдат. Будешь терпеть?» Я ответил: «Буду!» Она стала обрабатывать раны, а у самой слёзы текут. Я спрашиваю: «Тётя, почему ты плачешь?» Но она ничего не ответила. После перевязки врач хотела забрать пилотку, но я не отдал. Она сквозь слёзы посмотрела на меня и сказала: «Храни! После войны вернусь, и ты мне её вернёшь» Не вернулась. А я её пилотку полвека хранил…
…А потом был 44-й год. Ни одёжки, ни обуви не было. И голодали сильно. Мы, мальчишки, собирали разную траву, копали корни, рыбу ловили в Гостёнке. Даже сусликов жарили и варили. В том же году меня, отощавшего, отправили в харьковский детдом при железной дороге.
Там я ожил, впервые увидел кусочек хлеба с маслом и стакан с молоком. Взял всё это богатство дрожащими руками и съел. Одна из воспитательниц, глядя на меня, сказала: «Не давайте ему больше ничего, всё равно умрёт». Потом меня отвели в комнату и положили, как мне тогда показалось, в самую лучшую постель в мире. Но я не умер. Я выжил».
Николай и Мария Красноруцкие
Встретили войну в селе Весёлом Красногвардейского района
Николай Кириллович, 89 лет
«Когда немцы вступили в наше село, мне было 10 лет. А до этого помню, как через нас гнали скот и технику за Дон. Мой отец тоже гнал, он был бригадиром. Потом прошли наши отступающие войска – на подводах, на машинах, а кто и пешком. Помню, как к нам во двор заехали два бравых кавалериста на красивых лошадях. Они сказали, что немцы придут через день. Так и случилось. Наше село было в долине. И вот мы увидели, как на горке показались немецкие танки и стали обстреливать село. Мы побежали прятаться в погреб, к нам прибежали соседи – они знали, что у нас погреб крепче – обложен кирпичом и сверху лежат брёвна. Через некоторое время всё стихло.
Вдруг кто‑то стал стучать в дверь подвала и на немецком требовать молока и яиц. Потом опрокинул ведро с водой и ушёл. Когда мы вышли, то увидели во дворе полный разгром: везде валялись куриные и гусиные головы. Такая же картина была по всему селу…
…Отец вернулся домой после того, как отогнал скот и начал переправлять в безопасное место окруженцев. Однажды переводил их и я. И, возвращаясь, напоролся на часового-венгра. Выхожу из‑под моста, а он стоит и в упор на меня смотрит. Но я догадался сделать вид, что ходил в туалет: иду, штаны подтягиваю. И он меня пропустил…
…Нас выгнали из дома и устроили там караульное помещение. Мы жили у сестры. Отец продолжал переводить окруженцев и сам попался. Однажды ночью вернулся домой огородами, а дверь была подпёрта ломом. Он её дёрнул, лом упал на корыто. На грохот прибежали венгры и схватили отца. На следующий день его решили повесить – даже виселицу поставили. Но перед войной у нас жила медсестра, а муж её был переводчиком у немецкого коменданта. Мы кинулись к нему, и он выручил отца: объяснил немцам, что отец был на ночной работе и с неё вернулся. Казнь отменили…
…Трое суток шли через наше село немцы, отступающие из‑под Сталинграда. Однажды захожу в дом, а там один из фрицев стоит над разожжённой плитой и трясёт над огнём свою белую шерстяную жилетку. А оттуда вши сыпятся и горят: вонь стояла страшная…
…После войны мы, мальчишки, искали патроны и неразорвавшиеся гранаты и взрывали их в овраге. Одна всё никак не хотела взрываться. Мы разожгли костёр на дне оврага, кинули её туда, а сами стоим на горке и ждём. А она всё не взрывается. Мы начали спорить, чтобы спуститься и достать её. А она как рванёт! В другой раз нашли какую‑то необычную синюю гранату – вроде итальянскую. Она тоже не взрывалась. И тогда один мальчик стал её гвоздём ковырять, хотя мы просили его этого не делать. Граната взорвалась в его руках: разворотило живот, выбило глаза. Живым до больницы мы его не успели донести».
Мария Алексеевна, 87 лет
«Мне было 8, когда 4 июля 1942 года фашистские захватчики ворвались в наше село. Они вместе с полицаями сразу же установили жестокие порядки. 1 сентября 1942 года на площади собрали всех жителей и объявили, что власть поменялась. Нам зачитали режим комендантского часа и предупредили о том, что за каждое нарушение или неповиновение последует расстрел или казнь через повешение…
…В январе 1943 года между Раздоренской и Гредякинской фермами в Водяном яре ночью высадились наши десантники-разведчики, которые спрятались на чердаке Раздоренской фермы. Там жили старики Ляпоровы. Их племянник был полицаем, и он выдал разведчиков. Утром 8 января фашисты окружили ферму, завязался бой. Но силы были неравны. Один из разведчиков крикнул: «За Сталина! За Родину!» Прозвучал взрыв: все разведчики погибли, но врагу не сдались. Племянник Ляпоровых избил родных дядю с тётей, а затем лично их расстрелял…
…Через несколько дней после казни стариков Ляпоровых на окраину Весёлого пришли семь наших разведчиков – на лыжах, в белых шубах и валенках – молодые здоровые сибиряки. Под покровом ночи они пробрались в центр села. Фашисты их окружили и стали преследовать. Начались обыски в домах, враги хотели сжечь всё поселение. Вывели на улицу две семьи: одну женщину с двумя дочерьми и вторую с двумя сыновьями. Старшему – Ване – было 13 лет, младшему – 10. Их расстреляли, дома сожгли. Когда родственники и односельчане стали убирать погибших, то Ваню не нашли. Оказалось, он остался жив. При расстреле мальчик упал раньше всех и получил восемь пуль в ногу. Тех, кто шевелился, немцы добивали выстрелом в голову. Ваня лежал не шевелясь. Когда он очнулся, то увидел, что дом горит и вокруг никого нет. Он вскочил и побежал по огородам, не чувствуя боли. Мальчика подобрали соседи Полупановы, их дочь была медсестрой и оказала ему первую помощь…
…Январь 1943 года выдался холодным, морозы доходили до –25 градусов. В такой мороз по селу провели двух стариков. Дед шёл босиком, в нижнем белье, старуха шла в лаптях, раздетая. Их привели в караульное помещение, там допрашивали, издевались, раздавили руки дверью, били прикладами, затем заставили 400 метров бежать к машине, в кузов которой их бросили и в овраге расстреляли. Это сделали полицаи. Но никто из села не выдал разведчиков…
…А 29 января вновь появились разведчики в белых маскхалатах. Пробежались по селу, узнали, где расположились немцы. 31 января к Весёлому подошли наши войска. Завязался бой. Мы, как и остальные жители села, спрятались в погреб. А когда вышли после боя, увидели много убитых – и фашистов, и наших. 50 советских солдат похоронили мы тогда в братской могиле в центре села Весёлое…
…Наше детство было тяжёлым. С раннего возраста нам, детям, наравне со взрослыми пришлось на коровах и волах пахать землю, косить и вязать снопы. Во время летних каникул мы зарабатывали по 75–100 трудодней, но купить на них было нечего».
Алифтина Стрельцова, 84 года, Белгород
«Я родилась в 1937 году. Наша семья жила на улице Вокзальной. Мой отец, Иван Антонович, работал охранником на железной дороге, мать, Софья Васильевна, была швеёй по художественной вышивке. Когда началась война, мне было 4 года, брату Владимиру – 7. Я помню этот день. Было солнечное воскресенье, мама обещала отвести нас на речку. Пока поели, оделись… а в 12 часов сообщение из Москвы, выступал Молотов. Помню, как мама плакала. Мы с братом ничего не поняли, но по расстроенным лицам родных догадались, что произошло что‑то плохое. Папа ушёл на фронт в этом же году, был разведчиком, его ранило в голову – так и жил и умер с этим осколком в 1978 году…
…Помню первые налёты вражеской авиации – мы просыпались по ночам от гула самолётов, выходили во двор и смотрели в небо, но бомбили где‑то далеко. В городе началась эвакуация учреждений и предприятий, слышались взрывы.
Мама тоже решила эвакуироваться. Осенью 1941 года наша семья эвакуировалась в село Пестуново Корочанского района. Немцев там не было, но бомбили часто. Бомбёжку я наблюдала из окна сарая и мурашки шли по коже от одних звуков самолёта. В чёрном небе отчётливо были видны трассирующие пули.
Было очень страшно – утром я не могла оторваться от маминой юбки. Выяснилось, что бомбы падали за селом и вездесущие мальчишки нашли там неразорвавшиеся снаряды. Многие из них за своё любопытство поплатились жизнью. Мой двоюродный брат подорвался и скончался по дороге в село…
…В 1943 году, когда через село вели пленных немцев, я не отрывалась от мамы, и всё спрашивала удивлённо: «Мама! Они тоже люди?!» До этого момента я представляла немцев страшными неведомыми зверями…
…В 1945 году вернулся папа, и наша семья переехала в Белгород. В наш довоенный дом попала бомба, мы жили в подвале по улице Кирова, 36. Кругом были развалины…
Помню, как пошла в школу. Снега в ту зиму выпало много, брат шёл впереди, а я по его следу в больших – не по размеру – валенках. Тетрадей не было, писала на маминых узорах. Чернил тоже не было: разводили с трудом добытые химические карандаши и в пузырьках носили. Перья привязывали к палочкам. Учебник был один на всю улицу: один ученик выполняет домашнюю работу, второй ждёт на улице, пока вынесут учебник…
…Знаете, какой для меня с тех пор и до сегодняшнего дня самый вкусный запах? Это запах свежеиспечённого хлеба. После войны его давали по карточкам. Стоишь в очереди и мечтаешь: хоть бы к целой буханке дали довесочек. Его можно было съесть по дороге. Ещё мы запекали сахарную свёклу. Она была такая сладкая, как конфета. Это было настоящим лакомством для нас тогда».
Юлия Долгова, 79 лет. Родилась в селе Верхние Лубянки Волоконовского района
«Нас в семье было семеро детей, я была маленькая и не помню, что было, но мама рассказывала, что в нашей хате жили немцы, а нас с мамой они «переселили» в погреб во дворе.
Немцы стреляли во дворе по нашим курам, а потом тянули маму за руку, чтобы она чистила их и готовила для них. Как‑то старший брат Гена смотрел на немца, который ел курицу, а тот это заметил. Немец подозвал Генку и сунул тому кость, мол, ешь. Гена не стал брать…
…В военные годы самое главное, что я запомнила, – это как тятя Коля вернулся с войны. Он поднял меня на руки, начал крепко-крепко обнимать и целовать. Холодный был, колючий, я отталкивала, но это на всю жизнь запомнила…
…После войны тяжело было, голодно. Мы, дети собирали колоски в сумки и сдавали их, за это давали мёд и хлеб. В школу ходили в одних вещах, менялись штанами. В Лубянках на одного учителя было по 2–3 класса. Но мы хотели учиться.
Как‑то в школу привезли одежду для детей из многодетных бедных семей. Мне тогда дали красное пальто, я была такая счастливая, нарадоваться не могла. А уходя домой, забыла, что мне его дали. Бежала я обратно в школу, плакала, боялась, что пальто заберут. Прибежала, а оно в раздевалке висит. Мы ценили всё: каждую минуту, каждую вещь…
…Помню, как ходили за керосином: давали по 10 литров на одного рабочего, маму и тятю. Стояли в очереди под дождём. Многое перенесли после той войны, не хватало ничего, но жили как‑то весело, всегда песни пели. О нас говорили: «Вон у Царёвых – это название нашего двора – хоть хлеба нет, зато песен много». И многие в дом заходили послушать, под окнами стояли».
Подготовила Тамара Акиньшина
по книгам «Дети войны: голос правды» под редакцией Натальи Казариной и «Нас покориться никто не заставит» Игоря Капустина