По радио объявили: «война!»
Закончился учебный год, пришли школьные каникулы, весёлые летние дни. В семье четверо детей. Ване – 15 лет, мне – 12, Коле – 8, а Вале – 4 года. Наша мама – Федора Романовна, папа – Евдоким Михайлович. Мы первую зиму прожили в новом доме.
Этот воскресный день запомнился надолго. В полдень мы услышали плач женщин. По радио объявили: «Война». Кого‑то сразу забирали на фронт, кого‑то ещё учили. Папу не сразу забрали, а обучали, и называлось это «ополчение». А немцы к сентябрю уже были недалеко от Курской области.
Однажды папа пришёл и сказал маме: «Эвакуироваться надо». Мама заплакала.
Не помню, в какой день и какого числа подъехали две телеги. На одной– будка наподобие цыганской кибитки. В каждую повозку запряжено по две лошади. Ранним утром покинули мы свой дом. Соседи нас проводили, все плакали.
Шарахались кони от танков
Поехали в сторону Яковлево, на родину мамы. На пути встречались танки, солдаты. Одной из повозок конюх дядя Стёпа управлял, другой– мама с братом. Лошади всё время при встрече с танками шарахались в сторону.
Помню страшный случай. Надо было спускаться с горы. Дядя Стёпа и мама лошадей вели под уздцы. Сзади нас тоже ехала повозка, в ней женщина с двумя детьми. Эта женщина не повела лошадей, а сидела в повозке. И когда лошади шарахнулись, повозка перевернулась, женщина выскочила, а дети остались. Будка стала катиться, переворачиваться. И лошади и дети разбились. Когда мы спустились, мама побежала туда, хотела помочь, а когда вернулась, рассказывала, что видела, и плакала.
Фото из семейного архива Валентины Владимировны
Хотели навредить…
В Яковлево вступили немцы. И кто‑то донёс, что мы семья коммунистов. Немцы пришли, а у нас детей мал мала меньше. Нас немцы, слава Богу, не тронули, но всё равно мама жила в вечном страхе. Она хотела вернуться домой в Томаровку. И пошли они с моим старшим братом Ваней домой.
Пока мамы не было, мы с тётей Феней ходили в поле за зерном. Идём один раз, а по полю провод лежит. Ну и захотелось нам порвать его, вред немцам сделать, да нечем разорвать было, мы и ушли. А дня через два немцы в селе повесили двух мужчин за то, что повредили телефонную связь.
Нет документов – расстрелять
О маме мы сильно скучали. Но вот однажды вечером вижу, как мама и Ваня поднимаются на горку. Сколько радости было!
Мама потом рассказала, как попала в беду. Они с братом дошли до села недалеко от Яковлево. Там уже были немцы. Немец кричит: «Матка, ком сюда!» Подходят, а там комендатура и наши люди стоят. Спрашивают немцы документы. А мама: «Какие документы? Нет ничего». Люди подсказывают: «Говори, что корову ищешь». Мама говорит: «Корову ищу, ушла корова‑то». А братишка мой в это время убежал за сараи, его кто‑то там спрятал. Маме люди говорят: «Только что расстреляли троих, тоже документов не было». На маму немец кричит: «Нет документов – расстрелять!»
«Помутилось у меня в голове, – рассказывала мама, – закружилось всё, чувствую, ноги не слушаются, падаю. А люди вокруг плачут. В это время зазвонил телефон. Я этого не слышала, но люди сказали после: мол, счастье твоё. Немец побежал в хату, вернулся и кричит: «Иди, матка, больше без документов не ходи». Люди повели меня куда‑то ночевать. Потом пришла в себя, спрашиваю: «Мальчик где мой?» «Спит, – отвечают. – Не беспокойся». Побыли мы немного да двинулись на Томаровку. Ну, домой пришли, хата наша целёхонька, забита, замкнута».
Выгнали из хаты
Пожили в Томаровке мама с братом и к нам вернулись. А вскоре и из бабушкиной хаты нас немцы выгнали. Поселились мы в хатёнке на окраине села, мама всё переживала, как бы немцы нас не тронули.
Но вот в январе зашли двое. Высокие, в шинелях и с автоматами. Закричали: «Коммунист, коммунист!» – и маме: «Киндер есть?» А потом: «Двадцать четыре часа век, век!» Прочь то есть по‑немецки. Ушли. Упала мама на стол, стонет.
Стали собираться. Увязали маленькую в полотенце, привязали к маме спереди и пошли. Снегу в тот год было много, шли по дороге, как по тоннелю. Дошли до какого‑то хутора, и тут стемнело. Ночь лунная, всё видно, а мороз страшный, градусов 30. Зашли в хату, мама плакала, рассказывала о своей беде хозяевам. Они оказались дальними родственниками. Дали лошадёнку, санки и показали дорогу.
Фото Юрия Коренько
Мамочка, не надо!
Доехали до какого‑то хутора в десять хаток, и на лугу лошадь провалилась в окоп. Вытащить её не удавалось. Тогда пошла мама к этим хаткам. Нам показалось – её целую вечность не было. Мы плакали, а потом замерзать стали, а мамы всё нет. Потом смотрим: спускается с горки мама, плачет, кричит. Подошла к нам и упала на санки, плачет, зовёт волков, чтобы они нас всех поели. Мы тоже в рёв: «Ой, мамочка, не надо! Ой, боимся волков!»
Мама немного успокоилась, рассказала, что мужиков в хуторе нет, всех немцы в обоз послали. Она стала нас уговаривать, чтобы мы подождали, пока она и брат побегут в село, куда мы направлялись, и приведут лошадь. Не помню, сколько мы пробыли на снегу в такой мороз. Вокруг ни души, луна светит ярко, видно, как днём. Маленькая совсем замёрзла, да и нас всех в сон клонит.
Милая бабушка
А потом смотрим: люди и лошадь, а это мама, а с ней папина сестра тётя Паша из Харькова, а с ними Ваня и Митя, сын Федоры, к которой мы ехали. Они быстро распрягли сани, впрягли другую лошадь и пом-чали нас. Привезли в село к тёте Федоре, там жила и наша бабушка Горпина. Она быстро похватала нас – и на печку, долго тёрла руки и ноги, плакала и приговаривала: «Кровиночки вы мои, дорогие мои крошечки!»
А с печки я слышала, как тётя Федора боялась за себя, что в хате собралось столько детей. Её трое, нас четверо, ещё четверо тёти Паши и четверо взрослых. А бабушка говорит: «Гони, если сердца нет! Выгонишь – я с ними вместе уйду!» Дальше я не помню, уснула, потому что согрелась на печке.
Чем детей кормить
Наутро встали – в доме темно, окна замёрзшие. Женщины сидели за столом и плакали. Детей надо кормить, а чем?
Начали мама с тётей Пашей промысел на молодых беспризорных лошадок. Косу в мешок – и идут в поле, к копнам. В морозную ночь луна светит, всё видно. Лошадь забивают, отрезают кусок, чтоб на неделю хватило. Варили мясо в больших чугунах. Ели мы его с большим аппетитом.
Дожили мы так до весны, тут легче стало. Пошли все, кто мог ходить, в поле, где была не убрана сахарная свёкла. Её на плите в чугунах жарим. Сладкая, вкусная. Ещё картошку мёрзлую копали и колоски с проса собирали.
Потом взрослые где‑то разжились пшеницей пополам с горелыми зёрнами. Нет чтобы отобрать горелые, но взяли и смололи всё вместе. Напекли на Пасху булок из этой муки. Мы, дети, так ждали их, а взяли в рот и выплюнули, уж больно горькие были. Матери плакали…
Фото Юрия Коренько
Вся Томаровка горела
Дождались лета и двинулись домой в Томаровку. Пришли, а у нас в хате немцы стоят. Мы поселились у соседей в маленькой хатёнке.
Дожили до глубокой осени 1942 года, потом наступила зима. Мы уже перешли в свой дом. Там после немцев ничего не осталось.
Ходили в лес за дровами. Срубит мама вроде бы небольшой дубок, а несёшь, несёшь его… Помню, идём, а мать моей подруги – тётя Шура – начинает нам рассказывать, как мы будем жить взрослыми девушками. Слушаем, и вроде легче ноша.
К весне 1943 года Томаровку освободили наши войска. А потом снова стали наступать немцы, началась бомбёжка. Все жители Томаровки двинулись в хуторок под лесом. Мы поместились в сарае. Было видно, как вся Томаровка горела, а самолёты всё делали новые заходы.
Утром мы вернулись домой. Боже, что мы увидели! Почти всё сгорело, стояли одни печи, на улицах валялись обгоревшие трупы тех, кто не ушёл. Наш дом тоже сгорел, мы поселились в пустой хате, хозяева которой ещё не вернулись.
Страшный случай
И вот помню случай. Немцы искали сено для лошадей. А мама возьми да и спрячь несколько кулей сена за грубку (печку). Немец в сарае походил – нет, на чердаке нет, зашёл в хату и кричит: «Матка, сено!» Мама отвечает: «Нет сена!» Но он как‑то заметил мешки – и туда. «Ах, матка!» – и по‑своему ругает её. Выхватил наган – и на маму.
Мы с братом Колей как закричим: «Пан, не бей маму!» Я упала немцу на ноги, кричу, а он маму ткнул в грудь, она упала, а он её сапогами под кровать запинал… Мы плачем, кричим, а немец забрал сено и вышел.
Мы опять плачем да маму упрекаем: «Ой, мамочка, зачем оно тебе нужно было, это сено?!» А маме было жалко немцам даже сено отдать. «Лучше бы я его в грубке сожгла», – говорит.
Вскоре мы заболели тифом. Ну и страшная болезнь! Мучилась с нами мама, ведь мы все пластом лежали. Выздоровели, но были слабыми.
Хата наша сгорела, надо было делать землянку. От хаты остался высокий фундамент. Выбрали землю, настелили потолок – сделали себе жильё.
Фото Юрия Коренько
Бегут немцы!
Но вот в июле 1943 года начали наши войска наступление. Ночью налетали самолёты и всё бомбили. Мы переселились в погреб. Человек 20 там собралось. Было очень жарко. Кто посмелее, по‑пластунски ползли в огороды, искали огурцы: вместо воды хорошо.
В начале августа наши войска совсем рядом были с Томаровкой, были слышны бои и как стреляют «катюши». Помню, как стали немцы возить своих убитых. Вырыли ямы длинные. Один немец вынимает документы, передаёт другому, тот что‑то записывает. Потом убитых клали рядами в яму, ряд положат, засыплют немного землёй, затем следующий ряд.
А потом видим: едут со стороны Пушкарного на телегах немцы, бегом бегут, кто как может.
Освобождение
5 августа, в день моего рождения, вступили наши войска в Томаровку. Бои были страшные. В нашу землянку старший брат притащил несколько наших раненых воинов. Они стонали, просили пить. Мама ухаживала за ними.
Потом началось движение наших войск. Брат пошёл на главную дорогу, вернулся в машине с солдатами. Они забрали раненых. После этих боёв собрали наши убитых и похоронили.
А у нас опять горе стряслось. Дети ходили в поле собирать колоски. Пошёл и Коля и принёс какие‑то ракеты. Кто‑то сказал, что они безопасные. Брат и начал бить по одной. Мама сидела к нему спиной. Брат всё бил и бил, и вдруг взрыв – и Коля упал. Ему кисть правой руки раздробило, а маме всю спину осколками побило. Ну мама‑то ничего, а Коле в госпитале кисть руки отняли.
В октябре пошли в школу. Её здание полуразрушено, окна забиты. Как проучились зиму – не знаю, в классах сидели в пальто.
Не стало сестры, погиб папа
Старшего брата Ваню забрали в армию. Провожали на вокзале. Был целый состав молодёжи. Играла музыка, а мама плакала и причитала.
Ваню забрали осенью 1944 года, тогда же заболела младшая Валя, ей восьмой год шёл. Проболела зиму, а 5 марта 1945 года Валя умерла. Тогда тепло было, снега нет, дорожки сухие. Гробик маленький несли, и детки одеты были по‑весеннему.
Написали мы отцу, что умерла Валечка. А 20 апреля получили мы извещение, что погиб папа. Я узнала об этом по дороге из школы. Тут же побежала домой, заскочила в землянку. Мама держала в руках фотографию папы и кричала-стонала, что он оставил её одну с детьми. Я тоже заплакала. Это был день самого большого горя в нашей жизни. Остались мы сиротами.
А 9 мая мы услышали весть: закончилась война.
Ответила на 5
Люди стали возвращаться с фронта, нам никто не помогал. Жили в землянке, трудно было. А тут в 1946 и 1947 годах засуха и голод. Это вообще было ужасно.
Я в 1947 году заканчивала 10-й класс. Мама собрала кое‑какие вещи и поехала менять на зерно. Казалось, её не было целую вечность.
Фото из семейного архива Валентины Владимировны
Надо было полоть огород, а сил нет. Мы голодные, из еды пареный буряк да козье молоко. Приехала мама, привезла 10 кг пшеницы, ездила за нею аж в Краснодарский край.
Пришло время экзаменов. Училась я хорошо, но была слабая. Помню, когда мама ещё в отъезде была, услышала я, что в сельсовете макуху дают, пошла попросить. А председатель мне: «Щёки красные, а за макухой пришла». Я заплакала и вышла. Прошла несколько хат, села в лопухах, да и уснула от слабости. А Коля тогда меня искал, плакал, думал, что пропала. Пришла домой, он так обрадовался мне, говорит: «Не ходи к ним больше, чёрт с ними, не умрём, может быть».
А во время экзамена по физике я взяла билет, но ничего не увидела. Говорю учительнице: «Нет в билете ничего». Учительница меня успокоила, посадила за парту. Я закрыла глаза, посидела, потом открыла и увидела вопросы. Ответила на 5.
Не в чем было ходить в институт
После экзаменов моя подруга Рая уговорила пойти в юридический институт в Харькове. Я сдала экзамены, проучилась сентябрь, и тут опять случилась беда. Тогда я жила у дяди Вани. И вот он пустил на ночлег какого‑то проходимца, а тот обокрал меня – забрал пальто, сапоги и тёплый платок. Я не помнила себя от отчаяния.
Мой брат Коля в то время ко мне приехал. Он тоже плакал, уговаривал меня. Наше горе было детское, но очень глубокое. Институт я бросила, ходить‑то было не в чем…
Это последняя запись воспоминаний Александры. После она продолжала вести дневник, но это уже другая история. А тогда, в 1948 году, началась её взрослая жизнь, трудная, впрочем, как и у всех в то послевоенное время.
Но были и радости: вернулся с фронта брат Иван, Коля всегда оставался её самым верным другом. А учиться она продолжила. Её без экзаменов приняли в учётно-кредитный техникум, который она успешно окончила, после работала в Госбанке в Курской области, где прошла путь от инспектора до управляющего банком. Братья обзавелись семьями.
Александра вышла замуж, вместе с мужем Владимиром Ивановичем Глобенко они жили в Курской области, воспитали трёх дочерей, дождались внуков и правнуков. Не стало Александры Евдокимовны в 2007 году.