Надежда, клиническая депрессия, шизофренический психоз:
«Я родилась в многодетной благополучной семье. В детстве всё было замечательно. Когда я анализировала свою жизнь, поняла, что первые маячки [болезни] у меня проявились в 18 лет, и я не связываю это с семьёй.
У меня были отношения с мужчиной, я, как идеалистка, считала, что на всю жизнь. Боготворила его, была послушна и не заметила, как он становился тираном, эгоистом, манипулировал и критиковал меня. Мы переехали в Москву, где он остался без работы, а я работала в двух местах, мало спала и сильно уставала. Он угнетал мою личность, и я ушла, но это было большой трагедией.
Я с головой бросилась в карьеру. Работая на управляющих позициях в индустрии моды, я двигалась вверх, пока не увидела, что это не приносит счастья и удовлетворения: тупо зарабатываю деньги и не знаю зачем. Было много энергии, но я не знала, куда её направить. Ощущение было, будто пришла в комнату, но забыла, что хотела взять. Ушла с работы, занялась духовными поисками, но не понимала, как этот мир устроен, не на что было опереться.
До 18 лет я была жизнерадостным человеком, теперь же не хотелось просыпаться. С отвращением думала о том, что впереди ещё один день, занималась самобичеванием, думала, что я неправильная, недостойная. При этом долгое время удавалось сохранять внешний лоск, быть успешной и активной. Это улыбающаяся депрессия.
Начались приступы острого отчаяния. Сначала час в неделю, потом чаще, дольше, пока я не оказалась в тотальной темноте. Полная депривация (сокращение либо полное лишение – прим. ред.) целей, желаний, энергии, стимула к жизни. Хочется не быть. У меня сильное табу на самоубийство, но я была бы не против, чтобы со мной что‑то случилось. В депрессии я провела лет пять, пока не дошла до острого состояния.
Психоз у всех протекает по‑разному. Самое страшное, что, когда это происходит, ты этого не понимаешь и не имеешь возможности изменить. Это как поезд, несущийся под откос. Открылся всеобъемлющий неуправляемый информационный поток. Мне поступало огромное количество противоречивой информации, которую я постоянно выдавала, поведение и мысли стали чужими, не присущими мне. У меня была горячая голова, бессонница, речевая окрошка, моя личность полностью рассыпалась.
Два месяца я провела дома, с семьёй, а когда изредка приходила в себя, то просила отвезти меня в больницу. Близкие очень меня поддерживали. Не могу вообразить, насколько им было тяжело со мной и стыдно, страшно отдавать меня в психбольницу. Но чем дольше длится острое состояние, тем необратимее могут быть последствия. После психических изменений наступают органические, поэтому тянуть ни в коем случае нельзя.
Я лежала в остром отделении белгородской областной психоневрологической больницы семь месяцев. Мне очень повезло с врачом Юлией Полосухиной: она профессионал и крайне располагает к выздоровлению. Две недели мне снимали острое состояние уколами, потом я принимала таблетки с постепенной корректировкой дозы. Таблетки мне назначены по сей день.
Когда я вышла из острого состояния, можно было уйти домой, но я осталась. После психоза ты будто оголённый, все нервы обнажены и любое влияние очень болезненно. В больнице можно спрятаться от стресса, залечь на дно. Там созданы условия, чтобы быть в вакууме, без раздражителей.
Кроме медикаментов, в больнице мало чем могут помочь, потому что один врач на отделение физически не в состоянии уделить каждому много времени. Мне повезло с врачом и больницей, но думаю, было бы хорошо, чтобы была комната творчества, арт-терапия, психологи, потому что сам ты ещё не в состоянии придумать себе занятие, а это реально может пробудить к жизни. Если родные не принесли тебе книги, краски, то заниматься нечем. Некоторым даже зубную пасту не приносят, не приходят в гости, так как считают, что психически больной уже не может выздороветь. Их сложно осудить – видеть распад личности любимого человека слишком тяжело.
Фото Ольги Алфёровой
После психоза я опять оказалась в депрессии, но здесь уже приняла решение себя вытягивать. Целыми днями я просто ходила по комнате, потому что даже читать не могла – настолько сложно было сконцентрироваться. Решила просто делать что угодно, лишь бы занять время. После труда наступало облегчение. Потом стали появляться дела, которые были малость интереснее остальных. Переломный момент наступил, когда я смогла протанцевать две минуты, не отвлекаясь.
Я начала ходить на танцы. Училась выстраивать речь, структурировать мысли, слушая себя на записи. Вспомнила, что всегда хотела шить. Мне удалось поступить в международную школу дизайна, и сейчас наслаждаюсь этим делом настолько, что меня часто ставят в пример. Я не афиширую детали своей жизни, но руководителю школы честно в болезни призналась. Там были рады, что я решила у них учиться.
Ключевой момент, который я увидела во всех людях с психическими заболеваниями, – нелюбовь к себе. В больнице одна женщина часами стояла в туалете. Я заметила это и спросила, почему? «Потому что я дерьмо», – был её ответ.
Есть сильное отличие, как относятся к обычной болезни и к психической. У человека болят почки – общество и родственники проявляют сочувствие. Разлад психики встречают презрением, смущением, осуждением. Люди не хотят видеть чужих страданий, думать о них – это высокая степень эгоизма. Однако это реальность, отрицать её бесполезно. Я вижу проблему в том, что люди разнеженные и панически боятся душевной боли, хотят переживать только позитивные эмоции.
Я бы ни за что не отказалась от этого опыта. Во‑первых, мне удалось собрать свою личность заново, и мне эта личность нравится больше. А во‑вторых, это придаёт мне сил. Если удалось сохранить себя, остаться человеком, возродиться – значит, я всё смогу».
Андрей, шизотипическое расстройство:
«После школы мы с сестрой переехали в Петербург на учёбу. У родителей была возможность купить нам квартиру, но сестра скоро вышла замуж, и я стал жить один. Довольно быстро попал в интересный круг людей, творческих, ищущих, горящих. Мы много разговаривали, что‑то придумывали совместное, ездили на фестивали и путешествовали. Встретил любимую девушку и был счастлив, можно сказать, всё было ярко, быстро, мы фонтанировали творчеством.
Алкоголь был не в почёте, в отличие от наркотиков – стимуляторов и психоделиков. Не на постоянной основе, но время от времени они появлялись. Я попробовал их не больше десяти раз и не чувствовал влияния до одного эпизода: я пережил ужасную галлюцинацию, после которой в моей голове и душе что‑то сломалось.
В своём видении я находился в том месте, где я и был в реальности, но окружающие стали очень агрессивны, унижали меня, шпыняли, толкали, издевались. Это унижение длилось много часов, а наутро я понял и увидел доказательства того, что всё это происходило в моей голове. Но реалистичность видения зашкаливала. Беда в том, что, находясь внутри расстройства, ты не можешь его отличить от реальности и очень слабо можешь им управлять.
После этого случая я не прикасался к наркотикам, но что‑то уже пошло не так. Когда люди обращались ко мне, я слышал совсем другие, отвратительные вещи. Мне казалось, что за спиной все надо мной издеваются, шушукаются. Это очень эгоцентричное состояние. Кажется, весь мир ополчился против тебя. Я был как будто обнажён, казалось, что все мысли видны и смешны другим людям.
Это накатывало волнами: иногда несколько минут, а иногда – часов. Контролировать и предугадать это было невозможно, как и отличить от реальности.
На физическом здоровье это не сильно отразилось – в остальном я поддерживал здоровый образ жизнь, ел правильную еду, занимался йогой. Кажется, все мои запасы гормонов радости были истощены. Я стал нервным, измученным и перестал сопротивляться злобным голосам в голове. Я признал, что я жалкий, плохой, бездарный, меня угнетало чувство отвращения к себе. Так прошёл почти год.
При этом я понимал, что это навязчивые идеи, проблемы в моей голове. Было очень стыдно и страшно рассказывать об этом другим. Я пробовал полунамеками пообщаться об этом с друзьями, но меня не особо поняли. О том, чтобы идти к психиатру, не было и речи. Я не очень хорошо разбирался в системе, но считал, что меня заколют препаратами до состояния овоща и так далее, по списку всех стереотипов.
Итак, я уехал в деревню и жил в полной изоляции, без Интернета и телевизора, общения было минимум. Спал, ел, рубил дрова, носил воду, играл на гитаре – занимался простыми делами, словом.
Через полгода показалось, что я успокоился. Стал выбираться в город, но старые знакомые оказались сильными триггерами (раздражителями – прим. ред.), и состояние поднималось вновь. В конце концов решил, что, для того чтобы чувствовать себя хорошо, нужно полностью поменять обстановку. Переехал в небольшой, спокойный город, где меня никто не знает, и начал жизнь с нуля.
Постепенно у меня стало всё налаживаться. Мой кризис от первого до последнего проявления длился года два. Сейчас работаю поваром, снимаю квартиру, занимаюсь музыкой и даже умудрился познакомиться с новыми людьми.
Пока о своём расстройстве я не распространяюсь. Не уверен, что меня поймут и не отвернутся, да и, кроме того, сейчас прошло уже два года после последнего приступа, и я смотрю на это как на прошлое. Иногда позволяю себе расслабиться с алкоголем, а в остальном живу обыкновенной жизнью, как и все.
Но считаю, что мне очень повезло вырулить самому. Вероятно, мне помогла жёсткость характера и в принципе достаточно устойчивая психика. Я помню переломные моменты: когда жизнь моя была на грани, я мог качнуться в ту или иную сторону. Диагноз я поставил сам, по описанию признаков в Интернете. Теперь понимаю, что это глупо и неразумно, и я сильно рисковал. Сегодня убеждён: если приходят странные симптомы, нужно обращаться к врачу, пока ещё в состоянии. Если это когда‑то повторится, я готов пойти к специалисту».