«До сих пор хлеб берегу». Как семья Скосаревых выживала в блокадном Ленинграде

О родителях и школе

«Мы жили на улице Решетникова в Московском районе Ленинграда. Мама работала токарем на заводе «Электросила», отец рабочим на хладокомбинате. Мы с братом Николаем учились в школе. Мне было 8, а ему 10 лет.

С начала июля 1941 года из Ленинграда началась эвакуация больших промышленных предприятий на Урал. Немцы продвигались быстро, люди в городе собирались возле громкоговорителей, слушали новости и были уверены, что победа будет за нами.

Отец с первых дней записался в народное ополчение, он охранял порт, домой не приходил, в увольнительные отпускали редко. Маме приходилось самой решать все бытовые вопросы. Ей предложили с детьми эвакуироваться, но она сказала, что Ленинград не сдадут никогда, и отказалась.

«Умирать начали с сестрёнки». Каким запомнила осаждённый Ленинград Наталия Лобода

Начались частые ночные обстрелы, налёты. Город забрасывали зажигательными и фугасными бомбами. Если «зажигалка» попадала на чердак, то дом мог выгореть полностью. Фронт подошёл близко. Немцы заняли Пулковские высоты. С окраины города всех переселили в центр, нам дали комнатушку в коммунальной квартире на Невском проспекте в доме № 81.

Когда переехали в центр Ленинграда, мама перестала работать. С Невского не наездишься, да и опасно. Она стала запасать продукты, сушила сухари. Ходила в совхозы, под обстрелами на полях собирала остатки капусты, но и это скоро закончилось. Я пошёл во 2-й класс. Школу устроили в подвале, поставили столы и стулья. Писать стало сложно, замерзали чернила. Сидели, слушали учителя, но я не помню, какие уроки были, о чём он рассказывал. Стало холодно уже в октябре. Начались первые морозы. Нас укутывали сильно. Посидим в школе, кашу или баланду поедим, и нас отпускали домой.

Сначала, как только сирена начинала выть, мы брали всё ценное, документы и спускались в бомбоубежище. И так по четыре раза на дню. Иногда ночью. Через месяц привыкли и уже не обращали внимания. Комната тёмная, одно окошко и то выходит в «колодец». Сядем на пол, накроемся и ждём, когда закончится налёт. Потом угадывали, на какой улице громыхнуло.

В конце ноября началась паника, продукты исчезали из магазинов. Отоваривали только по продовольственным карточкам. Мы получали на иждивенца по 125 граммов хлеба, 400 граммов сахара на 10 дней, какую‑то крупу, немного муки».

Фото: Вадим Заблоцкий

О самом тяжёлом дне

«В ноябре выключили свет, воду, мороз доходил до 35 градусов, отопления не было. Трамваи, автобусы встали. От голода стали умирать люди. В школу мы уже не ходили, но нас собрали отметить Новый год, чтобы накормить. Приготовили первое, второе и компот. Пришёл я оттуда домой, и как схватило живот! Тогда от заворота кишок умирали быстро – нельзя на пустой желудок много горячего или хлеба. А мы накидались.

В нашей коммуналке осталось всего две семьи. По соседству жил инвалид без ноги. На кухне поставили буржуйку, и он командовал отоплением. Мы бегали в разбомблённые дома, собирали доски, оставшиеся от мебели или окон, а потом, когда всё сожгли, топить стало нечем.

Пришло такое время, когда мама достала последнюю сумку, высыпала сухари и сказала: «Ешьте, больше ничего нет». Кое‑как мы втроём дотянули до 13 февраля 1942 года.

Это был вдвойне трагический день. Мы с мамой уже были неходячие. Несколько дней ничего не ели. Жевали, рассасывали жёсткий-прежёсткий горох. Помню, что около мамы лежало несколько штук. А чтобы раскусить, нужно было долго держать во рту, у всех была цинга. То, что произошло дальше, хорошо описал через 40 лет мой брат Николай. Прочитаю вам его воспоминания, которые он написал при жизни:

«Встав утром рано, я пошёл отоваривать продовольственные карточки на вторую декаду февраля в магазине на улице Пушкинской, мы туда были прикреплены. Выстояв очередь, купил какой‑то крупы, сахарный песок, затем зашёл в булочную на углу Невского и Восстания, выкупил хлеб за два дня и пошёл домой. 

Немного рассвело. Продукты и ридикюль с деньгами я нёс в авоське. А значит, все видели, что я несу. Прошёл арку и двор дома… Зашёл в парадную и начал подниматься по лестнице. Между первым и вторым этажом услышал, что кто‑то быстро догоняет меня. Едва я увидел его, оглянувшись на повороте, как он навалился. Мне он запомнился парнем лет 25. Он стал вырывать авоську из моих рук. У него не хватало сил сделать это. Тогда он одной рукой вырывал авоську, а другой – закрыл мне рот и нос. На какие‑то секунды я потерял сознание. 

Фото: Вадим Заблоцкий

Когда очнулся, никого рядом не было. На месте борьбы на лестничной площадке было рассыпано граммов 50 сахарного песка. Я решил идти вниз, рассудил, что если он побежит наверх, то там тупик, а если вниз, то… Выбежал во двор. Увидел двух женщин. Плача, я спросил у них, не видели ли они выходящего со двора мужчину. Они предположили, что он мог убежать и на чердак, а там по крышам на другую улицу. Но, скорее всего, он выскочил на Невский проспект. 

Женщины разошлись, оставив меня посреди двора. Я сделал несколько шагов к парадной и подумал, как я приду домой без продуктов, без карточек. Мне не поверят мать и брат, подумают, что я сам всё съел. Развернулся, вышел на Невский проспект, остановился и стал рассуждать. Если я не вернусь домой, к матери и брату вообще никто не придёт. Я предам их. Развернулся и пошёл домой.

Мать лежала не шевелясь, с открытыми глазами. Она уже не спала несколько дней и ночей. Брат приподнялся, держась за больной бок и плача, я всё рассказал им. Она успокаивала меня, уговаривала лечь поспать. Я заснул. Было, наверное, часов 11. 

А в половину второго дня меня разбудил хрип матери. Сначала подумал, что она заснула. Но минут через 15 хрип стал утихать, а потом и совсем перестал. Так тихо и спокойно, больше ничего не сказав, ушла из жизни наша с Виктором мать – Анна Андреевна Скосарева, прожив 31 год».

Об отъезде из ленинграда

«Отвезти умершую маму в больницу нам помог всё тот же сосед-инвалид. Везли её на санках, как в фильмах потом показывали. Там уже санитары на пятитонку (машина грузоподъёмностью 5 тонн – прим. авт.) собранные трупы перекладывали и вывозили на Пискарёвское кладбище, хоронили в братской могиле.

Николай пошёл в порт и рассказал всё отцу. Ему дали увольнительную, чтобы устроить нас в приют. Брата приняли сразу, а меня хотели в больницу отправить. Отец прикрикнул на директора приюта, чтобы он не разлучал сыновей. Тогда меня поместили в изолятор и потихоньку откормили.

Наступила весна. Всех переживших эту зиму детей вывозили из Ленинграда. На дорогу нас накормили: первым, вторым, погрузили на пароход, и тут – нет худа без добра – многих укачало. Тоже получилась неприятная история. Затем повезли нас на поезде до города Куйбышева (с 1991 года город Самара – прим. авт.), потом 200 км вглубь области. Так началась моя детдомовская жизнь.

Фото: Вадим Заблоцкий

После Победы детям, которым исполнилось 16 лет, разрешили вернуться в Ленинград, а нас пока оставили в детдоме. За мной приехала сестра отца, с ней мы 10 дней добирались до Воронежской области, там у неё прожил год. Потом вернулся на родину. 

Доучился до 8-го класса, поступил в художественное трёхгодичное ремесленное училище, окончил его в 21 год, а осенью меня призвали в армию. Направили в учебку на Соловецкие острова, где получил специальность «морская акустика», называли её «уши корабля». После дослуживал в Ленинградской области. 

Демобилизовался, пошёл учиться в вечернюю школу. Там встретил свою первую и единственную любовь Алевтину. Женился, мы поехали в Белгород погостить. Влюбились в этот город раз и навсегда – остались. Работал большую часть жизни строителем в областном центре. 

Несмотря ни на что я стараюсь всегда быть оптимистом, пишу картины, играю на гармошке и гитаре. С Алевтиной Ивановной мы вместе 63 года. У нас две дочери, три внучки и пять правнуков». 

Фото: Вадим Заблоцкий